Маятник - [14]

Черняк ходил по квартирам, опрашивал жильцов: вдруг кто-то что-то видел вечером или ночью. Вместе с Черняком ходили и двое полицейских в форме, хотя их интересовало совсем не то, что сыщика. Полицейские, забрав у домоправителя домовую книгу, сличали внесённый в неё списочный состав проживающих с фактически пребывающими в квартирах лицами. Делалось это для того, чтобы исключить возможность проживания в доме (и участия в убийстве Сарры Беккер) разного рода беспаспортных лиц: деревенской родни, бродяг и т. п. Дело это было муторное, долгое, требовавшее многословных объяснений, однако, для розыска совершенно необходимое.

Скорняк Петр Лихачев, стоявший в это время перед дверью в дворницкую, дожидался вызова на допрос. Строго говоря, формальный допрос его следователем должен был состояться на следующий день, сейчас же его намеревался опросить помощник пристава, но для Лихачёва сие обстоятельство было совсем неважно. Всем входящим в подъезд, даже тем, кто его вовсе ни о чём не спрашивал, скорняк загадочно пояснял: «Велено находиться здесь. Да-с… ожидаю приглашения к допросу». Лихачёв весь измаялся от любопытства и ожидания, для его непоседливого характера это было настоящей пыткой. Он очень обрадовался, когда наконец в дворницкую вернулся помощник пристава Дронов.

— Заходи! — приглашающе махнул он скорняку, — Скажи мне, Пётр, зачем ты явился в кассу Мироновича в такой час?

Преисполненный важности от сознания того, что он, быть может, является главным свидетелем по делу (потому как кто же, как не он, Петр Лихачёв, обнаружил труп!?), гордый тем, что ему есть о чем порассказать, Лихачёв принялся отвечал на вопросы Дронова старательно и многословно.

— Так за работой же и пришел. Я у него вообще-то частенько шью в кассе, знаете, как бывает? — подлатать что-то из меха. Скорняки мы… Люди шапки, шубы сдают, иногда вещи починки требуют, вот меня, значит, Иван Иваныч тогда и зовет. Но правда, я еще вчерась к нему приходил. Он меня сам позвал давеча, а вчера когда я к нему пришел в семь часов вечера, он меня быстренько выпроводил, говорит недосуг мне сейчас, уходить должен срочно и кассу запру. Так что, говорит, завтра поутру придешь.

— Тпру-у, подожди! Говоришь, вчера в семь вечера Миронович тебя выпроводил? Сказал, что кассу запирает? — уточнил помощник пристава.

— Так точно-с.

— Так во сколько это было?

— В семь часов пополудни.

— А ты ничего не путаешь? Точно в семь?

— Да точно так-с, не вру. Я когда к дому подходил, в аккурат колокола на церкви били, а я звон их знаю.

— И что же, Миронович действительно ушел?

— Дак я ж не видел, другой работы у меня здесь не было, вот я и не задержался, домой отчалил.

Дронов помолчал какое-то время, обдумывая услышанное.

— Скажи, Пётр, — доверительно наклонившись к свидетелю заговорил, наконец, он, — а каков был Миронович с покойной девочкой, с Саррой, то бишь: ласков ли, строг ли?

— Ласков был, даже оченно! Тут недели две назад такой случай вышел, — скорняк тоже понизил голос и украдкой оглянулся по сторонам, — Сижу я, значит, в кассе, на кухоньке, работаю. Так, хурду-мурду всякую тачаю… горностаевую пелеринку, — уточнил на всякий случай он, — Иван Иваныч Миронович тут же сидит, чай пьет. Заходит Сарра и говорит хозяину, что леденцов для его деток купила — и подает ему коробочку плоскую и сдачу в кулачке. А он ее так ласково-ласково по головушке погладил и в проборчик поцеловал.

— А как она на это отреагировала?

— Глазки потупила, а более ничего. Потом, когда она ушла, я спрашиваю у хозяина, у Мироновича то есть, зачем это Вы, дескать, делаете, она же ещё дитё совсем. А он так засмеялся и говорит: «Может быть, потом пригодится».

Ещё минут пять Дронов расспрашивал Лихачёва, но больше ничего существенного скорняк сообщить не мог. Помощник пристава предупредил скорняка, чтоб из города тот не отлучался и не позабыл явиться завтра к назначенному часу к следователю Саксу для официального допроса. Впрочем, последнее напоминание было лишним, сомнений в том, что скорняк примчится на допрос не было; Лихачева буквально распирала гордость от собственной причастности к такому невиданному приключению.

Между тем Черняк нашел интересную свидетельницу. Её была кухарка Рахиль Чеснова, готовившая для Беккеров. Она жила в этом же дворе, правда, по другой лестнице, арендуя маленькую тёмную комнатёнку на последнем этаже. Это была молодая ещё женщина, черноволосая и востроглазая, быстрая в движениях и острая на язык. Отвечая на вопросы Черняка, она металась по просторной кухне, где у нее в чугунках и кастрюлях что-то булькало, шкварчало, дымило. То и дело забегал на кухню кто-нибудь из детей, которых у нее оказалось трое, дергал мамашу за подол и получал то кусочек французской булочки, то яблоко, то чернослив.

— Да, я знала Саррочку, она была хорошая девочка, рассудительная, скромная, никогда ничего дурного за ней не замечалось. И при том совершенное дитя! — рассказывала сыщику Чеснова, — Тут соседский Колька канарейку на блошином рынке купил, так она эту канарейку из ложки поила. А как семейство их в Сестрорецк перебралось, она каждый день за кушаньями приходила. Я, знаете, живу тем, что людей кормлю: сейчас вот большой ремонт в бельэтаже рязанская артель ведёт, я всех и обслуживаю, девять душ. Так что и десятого человека накормить для меня не проблема. Саррочка как зайдет, бывало, так и примется рассказывать мне про свое житьё-бытьё. Да и то сказать — без родной матери растёт… росла, то есть… а с мачехой-то не ахти как ребёнку сладко. Сам-то Беккер, хоть и добрый человек, а одно слово — рохля, подхалим, все лакейничал перед хозяином. Саррочка мне жаловалась, что Миронович ей всё рассказывал о своих любовницах, да о том, что он со своей женой не живет и что у него несколько любовниц. Разбойник, говорит, ненавижу его.