Маяковский начинается - [16]

без всякой напыщенности и лжи —

под марш пятилеток:

«Вперед, время!» —

простым языком

он сумел изложить.

И эти заветы

реальностью стали,

когда их

из планов, наметок и схем

года пятилеток

конвейером гнали

и сделали ныне

наглядными всем!

ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ

Ко всему

прилагая советскую мерку,

он,

как сказочный,

созданный им же

Иван,[2]

по-хозяйски

обмерить и взвесить Америку

перемахивает океан.

Океан ему нравится:

правильный дядя,

от кудрей белопенных

до донных пят;

и ложится строкой

в боевые тетради:

«…Моей революции

старший брат».

Океан —

он в трудах непрестанно,

бессменно…

Он плюет на блистанье

зеркальных кают,

и его

никоторые бизнесмены

Атлантическим пактом

не закуют.

С океаном

не раз им

беседовать запросто.

Океанского голоса

рокот и гром,

рев его несмиримости,

вечности,

храбрости

повторен Маяковского

вечным пером.

Океанский простор

пароходами вспахан;

волны — с дом:

слез с одной —

на соседнюю лезь.

Но

от приторно-постной

шестерки монахинь —

подступает морская болезнь.

Верхогляду

они только шуткой покажутся,

католическо-римской

смиренной икрой,

но в чертах лицемерия,

тупости,

ханжества

проступал уже

американский покрой.

Но еще не видать

воротил с Уолл-стрита:

пароход невелик,

пассажир — середняк.

И еще за туманом

Америка скрыта.

Маяковский с ней встретится

только на днях.

Путь к концу…

И уже, начиная с Гаваны,

потянуло удушливо сладким

гнильем:

то ли дух переспелый

ананасно-бананный,

то ли смрад от господ,

принимающих ванны,

прикрывающих плоть

раздушенным бельем.

Здесь,

какие бы дива

его ни дивили

и какой бы природа

цветной ни была,—

из-за пальм и бананов

увидел он Вилли,

у которого белым

разбита скула.

Черной с белою костью

приметил он схватку.

Как бы мог он

за негра

ударить в ответ!

Как лицо это наглое

мог бы он — всмятку!

Но нельзя:

дипломатия,

нейтралитет!

От Гаваны отчалили,

двинулись к Мексике…

«Раб», «лакей», «проститутка» —

гнилые слова,

уж давно потерявшие смысл

в нашей лексике,

здесь

опять предъявляют

свои права…

Трап опущен,

он сходит с борта парохода.

Все чужое,

такое,

к чему не привык:

непохожи дома,

незнакома природа,

непонятны поступки,

несроден язык.

Мексиканские

широкополые шляпы,

плавность жестов,

точеность испанистых лиц…

Но повсюду Америки

тянутся лапы,

пальцы цепких концернов

в природу впились.

Дни ацтеков,

земля их забытых владений,

первобытной общины

уплывших веков…

Поезд мчится

меж кактусовых

привидений,

южных звезд

и, как звезды,

больших светляков…

Ночь в вагоне.

Ларедо.

Подъезжаем к границе.

После долгих формальностей

визы даны.

Впереди

впечатлений пред ним

вереница,

но сгибается болью

и гневом страница

за индейцев —

исконных хозяев страны.

Спросят:

«Разве вы ездили с ним?»

Без отсрочки

объяснюсь:

«Да, ездил,

как еду сейчас!

Много лет

мне его дальнолетные строчки

помогают стремиться,

по времени мчась».

Наконец Маяковский

в стошумном Нью-Йорке.

На Бродвее светло —

электрический день.

А в порту,

подбирая окурки да корки,

безработицы клонится

тощая тень.

За границу езжали

и ранее наши;

приходили в восторг

от технических благ:

дескать, нету продукции

крепче и краше,

кроме той,

над которой Америки флаг.

Маяковский

глазами смотрел

не такими:

«Да, промышленность янки

наладить сумел,

выжимающую

потогонными мастерскими

соки прибыли

из человеческих тел».

Каждый шаг,

каждый миг

здесь на центы рассчитан.

Маяковский

грядущему

смотрит в лицо:

«Здесь последний оплот

безнадежной защиты

воротил капитала

и темных дельцов!»

И в конвейере шумов

без пауз,

распрямившись

во весь свой рост,

озирает он

Билдинг-хауз,

одобряет

Бруклинский мост.

Но куда бы ни поглядел он

и чего б ни привел

в пример:

«Это все

может лучше быть сделано

и разумней

в СССР».

Он на фордовских

мощных заводах,

на рекламнейшем из производств,

где рабочим

в мертвецкой лишь отдых:

измотался —

к реке и — под мост!

Негры, шведы,

бразильцы, евреи…

Кто и как тут

друг друга поймет?

А надсмотрщик:

«Скорее!

Скорее!

Торопитесь!

Дело не ждет!»

Может, встретятся строчки

нежней и любовней

у поэтов,

поющих поля и леса.

Но страшней и короче

чикагские бойни

никогда никому

не суметь описать.

Он приметил

усталые лица,

черно-синие впадины глаз, —

как он мог

с этой жизнью смириться,

угнетенный

и преданный класс?!

Здесь свинцовый оттенок

впитала

кожа хмуро опущенных век.

Анонимного капитала

обезличенный раб —

человек!

Маяковский

сказал свое мненье:

«Нет!

Америка эта —

не та!

Делать деньги —

одно их стремленье,

их единственная мечта.

Не затем каравелла Колумба

подымалась

с волны на волну,

чтоб отсюда

бесстыже и грубо

экспортировали войяу.

Пусть же

Морганы и Дюпоны,

придавившие горы горбов,

не рассчитывают на законы,

защищающие от рабов».

Ни фотоэлементов услуги,

ни дворцов их эйр-кондишен

не спасут

от кризисной вьюги,

если

весь их строй никудышен.

Перехлынет терпения мера,

швед бразильца и негра

поймет,

и дворца архимиллиардера

не сумеет спасти

пулемет.

В их зимних садах,

среди роз и левкоев,

придут опросить их,

побеспокоив;

придут,

чтоб сказать им

сурово и веско:

«Вам в суд всенародный

явиться —

повестка!

За то,

что, бессмысленно жадны

и лживы,

вы мир предавали

во имя наживы».

«Кто ж судьи?» —

нас спросят.

Ответим, кто судьи:

«Те судьи —

простые Америки люди.

Кто набран

народною волей

единой.

Кто был присуждаем

судьею Мединой.

Двенадцать рабочих вождей

неподкупных,

пред кем столбенеет,

потупясь, преступник».

«К чему ж их присудят?»

«Не знаю,

не ведаю.

Я занят сейчас —