Маяковский начинается - [15]

человечьих улыбок,

сердец человеческих

вечная дрожь!

ЭПИЛОГ

Сегодня

с дерев срываются листья,

и угол меняет

земная ось,

и лес

как шуба становится лисья —

продут

и вызолочен насквозь.

И в свисте

этих порывов грубых,

что мусорный шлейф

подымают, влача, —

писатель

задумывается о шубах

и прочем отребье

с чужого плеча.

Писательство —

не искусство наживы,

и зря нашу жизнь

проверять рублем.

При этом

всплывут —

которые лживы,

потонут —

кто в строчку до слез влюблен…

А впрочем,

к чему предъявлять обвиненья, —

нужны организму

и нервы,

и слизь.

Страна была — светом,

они были — тенью,

а свету без тени

не обойтись.

Пускай существуют,

меня не тревожа,

и если

о них я теперь и пишу, —

крепка моя сила,

груба моя кожа, —

я землю

для будущего пашу.

Чтоб новая

радостная эпоха —

отборным зерном человечьим

густа —

была от бурьяна

и чертополоха

обезопашена

и чиста.

Чтоб не было в ней

ни условий,

ни места

для липких лакеев,

ханжей

и лжецов,

для льстивого слова,

трусливого жеста;

чтоб люди людей —

узнавали в лицо.

Чтобы Маяковского

облик веселый

сквозь гущу веков

продирался всегда…

Им будет —

я знаю! —

Земли новоселы,

какая-то названа

вами

звезда.

_1936–1939.

ЗНАМЕНОСЕЦ РЕВОЛЮЦИИ [1]

Чем дальше вглубь

уходят года, —

острей очертания лет, —

тем резче видишь,

какой он тогда

был

и остался

поэт!

Не только роста

и голоса сила,

не то,

что тот или та

влюблена, —

его

на вершине своей

выносила

людского огромного моря

волна.

Он понимал

ее меры могучесть;

он каплей в море был, —

но какой!—

стране поручив

свою звонкую участь,

свой вечно взволнованный

непокой.

Стихи до него

посвящались любви,

учили

любовные сцены вести.

А он,

кто землю б

в объятья обвил,

учил нас

высокой ненависти!

Ненависти

ко всему,

что на месте стало,

что в мясо

когтями вросло,

что новых страниц бытия

не листало,

держась

за прочитанное число.

Ненависти

ко всему,

что реваншем

грозило

революционной борьбе,

что в лад подпевало

и нашим и вашим,

а в общем итоге

тянуло к себе.

Зато и плевал он

на все прописное,

на все,

чем питалось

упрямство тупиц.

Его бы нетрудно поссорить

с весною,

за вид ее общепримерный

вступись!

Скривил бы губу он:

«Цветочки да птички?

В ежи готовитесь?

Иль в хомяки?

Весенние

тех привлекают привычки,

чьи не промокают в воде

башмаки!»

Ему

революции

были по нраву.

Живи —

он бы не пропустил

ни одной;

он каждой бы стал

знаменосцем по праву,

народным восстаниям

вечно родной.

Он был бы

с рабами восставшими Рима;

дубину взвивая,

глазами блестя,

он шел бы упорно

и непокоримо

на рыцарей

в толпах восставших крестьян.

С парижскими

сблизился б

санкюлотами,

за спины б не скрылся,

в толпе не исчез, —

пред Тьера огнем

озмеенными ротами,

он был погребен бы

на Пер-Лашез.

И снова

под знойною Гвадалахарою,

в атаке пехоты на Террикон,

восстанию верность

и ненависть ярую

на белых,

возникнув,

обрушил бы он.

Он был бы

отборных слов

полководцем

в Великой Отечественной войне;

он нашим

везде помогал бы бороться,

фашистам

ущерб наносил бы вдвойне.

Чтоб вновь,

вдохновляя

к победе влеченьем,

звучало зовущее слово:

«Вперед!»

Чтоб вырос

в своем величавом значенье

советского времени патриот.

Но что говорить

о том,

что бы было, —

он зова не слышал

тревожной трубы;

военное время

еще не трубило,

а шло исступленье

безмолвной борьбы.

«Идиотизм деревенской жизни…»

великая мысль

этих яростных слов!

Вот в этом

кулацком идиотизме

немало запуталось

буйных голов.

У них песнопевцем

считался провитязь,

мужицкого образа

изобразист,

стихи обернувший

в березовый ситец,

в березах

укрывший

разбойничий свист.

Против Маяковского

выставлен в драке,

кудрями потряхивал,

глазом блистал,

в отчаянной выхвалке забияки

корову

подтягивал на пьедестал.

«Бессмертна

мужицкая жисть,

и, покуда

заветам отцов

она будет верна,

достанет и браги

у сельского люда,

и хлеба, и сена,

икон и зерна…»

И, вкусам кулаческим

втайне радея,

под видом естественности

и простоты,

готовила

старой закваски

Вандея

обрезы, обломы,

кнуты и кресты.

Они,

в Маяковском почуя преграду,

взрывали петарды,

пускали шутих:

«Да он моссельпромщик!

Да ну его к ляду!

Он классики строгой

коверкает стих!..»

Так банда юродствующих

орала,

хлыстовски кликушествуя

о былом,

но, как их досада

ни разбирала,

они,

а не он,

обрекались на слом!

А он

доверял коммунизму свято.

Коммуна

к нему обращалась

на «ты»!

Не фраза,

не вызубренная цитата, —

живые

ее наблюдал ончерты.

С ней близкою встречею

озабочен,

не в блеске парадов

и мраморных зал,

он памятник строил

курским рабочим,

он голос рабочих Кузнецка

слыхал.

По всем безраздельным

советским просторам,

и в жгучих песках,

и в полярных снегах,

он шагом гиганта,

упрямым и спорым,

хотел

в скороходах пройти сапогах.

Он ездить любил,

и летать,

и плавать;

он вихрился в поезде,

мчался в авто!..

Ни в чью

тихоходную,

мелкую заводь

его заманить

не сумел бы никто.

Огромны мечты,

беспредельна фантазия!

На стройке заводов,

дворцов,

автострад,

по вышкам строительства

яростно лазая,

он стих на подмогу

расплавить был рад,

чтоб строчки сверкали,

по-новому ярки,

чтоб слышал их даже,

кто на ухо туг,

чтоб пламя стихов

электрической сварки

любую деталь

освещало вокруг!

Он рад был

новой рабочей квартире,

леченью крестьян

в Ливадийском дворце,

всему,

что в советском прибавилось мире,

что рвалось вперед

в человеке-творце.

Он знал,

в чем сила народа-героя,

он чувствовал,

кто встает, величав,

в партийном содружье

советского строя,

в заветах Владимира Ильича.

И эти заветы

в последней поэме