Маяковский и его спутники - [17]

Пора научиться управлять миром на незыблемых научных основах. Что мир устроен из рук вон плохо, кто знал это лучше, чем Хлебников, бездомный и нищий, вскоре превратившийся в «рядового 90-го запасного пехотного полка, 7-й роты, 1-го взвода», прогнанный и сквозь больницу для сумасшедших, и сквозь чесоточный госпиталь. Но дело касалось не только его одного. Ведь и «Пушкин и Лермонтов… были прикончены, как бешеные собаки, за городом, в поле». Как жадно хотелось Хлебникову крикнуть из смрадных погребов империалистической войны: «Клянусь кониной, мне сдается, что я не мышь, а мышеловка».

Хлебников медлить не мог. Надо «распутать нити человечества».

Наденем намордник вселенной,

Чтоб не кусала нас, юношей.

Этот одинокий, замкнутый человек глубоко принял в себя все беды действительности. Его написанные против империалистической войны стихи плечом к плечу стоят с тогдашними стихами Маяковского. Мысль о справедливом устроении мира падает лучом на цифровые выкладки Хлебникова. Важна эта горячая мысль, а не сомнительные расчеты его схем. Этот одинокий человек неустанно мечтал о сотоварищах. Он понимал, одному не справиться. Хлебников тоскует о союзах и организациях. Он учреждает их на бумаге. Вот общество «317», в него спешно вписываются все знакомые. Вскоре, обращаясь к Н. Кульбину из царицынского военного плена, откуда слышится самое страшное для Хлебникова признание – «благодаря ругани, однообразной и тяжелой, во мне умирает чувство языка», – он все-таки прибавляет в конце письма: «26 февраля в Москве возникло общество 317-ти членов. Хотите быть членом? Устава нет, но общие дела»

И время ли толковать об уставе? «Общие дела» вселенной в угнетающем упадке.

Из всех членов единственный Хлебников смотрел на общество не как на литературную шутку. Он верил в добрые воли людей. Верил в создаваемые им метафоры. Вот почему он величал себя повелителем мира – «Велимиром». И был «председателем земного шара».

И таким же председателем считал он и Маяковского.

5

Разумеется, тогда, в моей небольшой комнате, я не отдавал себе ясного отчета ни в размахе замыслов Хлебникова, ни в размерах его ошибок. Не представлял я и того значения, которое Хлебников придавал своему недавно измышленному обществу, список членов которого берег он на одном из привезенных в мешке мятых листов. В этот лист Хлебников, благодарный за гостеприимство, немедленно внес и меня. В ожидании денег и выезда Хлебников задержался в Москве. Утрами мы усаживались за стол, стараясь не допускать случайных гостей. Оба работали, перебрасываясь короткими фразами, и показывали друг другу написанное. Перебирали общих знакомых, беседовали о петроградцах, с которыми Хлебников виделся позже меня. Мне вспоминались слышанные о Хлебникове рассказы, и я осторожно проверял их правдоподобность. И видел, что Хлебникову неприятно, что его считают чудаком. В своем собственном представлении он был иным – смелым, ловким, говорящим громко, ведущим толпу за собой, – словом, очень похожим на Маяковского, которого Хлебников безоговорочно признавал и любил.

Мы вместе отправлялись обедать в какую-нибудь вегетарианскую дешевую столовую. Иногда выбирались в гости.

– Пойдем сегодня к композитору А., – как-то предложил Хлебников.

– А вы знаете его адрес?

– Нет.

Но мы пошли. Шел Хлебников несколько впереди, иногда приостанавливаясь и вглядываясь. Район был ему известен.

– Я найду, – ободрял он меня.

Так охотники ищут путь в лесах. Тут должны быть высокие дома, затем уровень их спадает. В расположении и обликах зданий Хлебников пытался уловить закономерность. Он старался уловить ее во всем. Он словно вынуждал город распределением каменной ткани указать с полной точностью пребывание искомого человека. Вряд ли всегда это удавалось Хлебникову. Но композитора мы в тот вечер нашли.

Подчас днем выбегал он на улицу. И возвращался со свежими вестями.

– Вот. Я сегодня влюбился.

Он встретил на улице двух девушек, привлекших его внимание. И пошел их провожать.

Иногда мы ходили к Вермелю и безрезультатно возвращались назад.

Помимо отсутствия денег, Хлебникова томило и другое. Впереди маячил возможный призыв. Хлебников посматривал на него сумрачно. Он избегал о нем говорить, смутно надеясь на случайное избавление.

Однажды я застал его в комнате растерянным и озабоченным. Он стоял у зеркального шкафа, сбросив пиджак, и обхватывал грудь сантиметром. Сантиметр соскальзывал по рубашке, измерение давалось с трудом.

Быстро переступив с ноги на ногу, он стал мне объяснять:

– Размер груди. Буду ли годен?

Он выпрямился у дверцы шкафа и отметил на ней свой рост. Хотел измерить отмеченную высоту, но, скомкав, отбросил сантиметр. Не знаю ли я, какой нужен рост, чтобы напялить шинель пехотинца?

Я не знал. Хлебников задумался.

Нет, войну не обмануть.

Мы выходили из мастерской Коненкова, расположенной почти напротив нашего переулка. Мы осмотрели там огромные деревянные тела, тихо желтевшие, кое-где тронутые синим и розовым. Постояли перед «Паганини» – грозной глыбой зернистого мрамора, от которой массивно отделялся профиль странного и могучего существа. У забора Коненковского домика мы остановились на Пресне. Ряды немолодых солдат проходили с невеселой песней.