Маяковский без глянца - [27]

Вадим Габриэлевич Шершеневич:

Маяковский любил острить. Вне острот его не существовало. Он мог прервать самый серьезный спор и беседу для остроты. Острил он плакатно и подчас грубовато.

Лили Юрьевна Брик:

Маяковский был остроумен и блестящ, как никто, но никогда не был «собеседником» и на улице или природе, идя рядом с вами, молчал иногда часами.

Василий Васильевич Каменский:

Нас долго забавляло то, что Маяковский, не рисуя, как-то не умел слушать ни чтецов, ни певцов, ни музыкантов.

Если даже его заставали врасплох и у него в этот момент не оказывалось альбома или листка бумаги, он вынимал из кармана носовой платок, клал на колено и рисовал.

И тогда внимательно слушал, все время шевеля губами.

И сам же говорил:

– Не могу я просто сидеть да слушать, обязательно рисовать хочется, а то как-то стыдно, что ли… Люди читают, поют, играют, а я ничего не делаю.

Лили Юрьевна Брик. В записи Григория Израилевича Полякова:

Очень большая субъективность в подходе и оценке окружающего. В людях замечал только то, что его так или иначе поражало или заинтересовывало. Мог при этом заметить какую-нибудь мелкую деталь, не замечая всех остальных особенностей человека. Был очень наблюдателен, но наблюдательность часто носила очень субъективный характер. Поэтому часто ошибался в людях. Что-нибудь случившееся передавал также очень субъективно. Трудно представить себе М., например, как бытописателя.

Павел Ильич Лавут:

Когда Маяковский в Москве составлял текст афиши, я удивился: «Почему вы намечаете программу и за Асеева?» Он ухмыльнулся:

– Я лучше знаю, что ему нужно читать.

Василий Васильевич Каменский:

Память у него была феноменальная. В этом отношении он не знал себе равных.

В любой момент и где угодно, на извозчике, в трамвае, на улице, за обедом, за игрой в карты, в гостях, на лестницах, в лифтах – всюду он читал все новые, только что появившиеся в печати стихи.

Я встретил девушку

С печальными глазами,

С глазами, как ее вуаль.

И скоро мы под небесами

Постигли трепетную даль.

Бурлюк спрашивал:

– Это откуда? Чьи?

Маяковский снисходительно улыбался:

– А чорт его знает. Стихи помню, а фамилия какая-то гнусавая – вроде Бальмонто или Монте-Карло.

Конечно, он прекрасно помнил фамилию автора этих стихов. Он без труда запоминал не только нужные ему факты, но и случайно попавшиеся номера телефонов, газетные объявления, адреса каких-то торговых фирм. Стихов же он помнил множество. Цитировать предпочитал вещи из нашего поэтического арсенала.

Давид Давидович Бурлюк:

Память его была разительной, теперь я изумляюсь ей. Часто на литературных вечерах какой-либо автор забудет на эстраде свои стихи, а Маяковский, болтающийся среди публики, рявкнущей строчкой подсуфлирует, поддержит, подопрет бревном падающую стенку памяти. Многие поэты не помнят своих стихов. До 1918 года Маяковский умудрялся читать на память до 6000 строк из своих стихотворений.

Василий Васильевич Каменский:

Он цитировал стаями, будто голубей гонял, стихотворные разлеты футуристических мастеров поэзии.

Лили Юрьевна Брик:

Маяковский думал, чувствовал, горевал, возмущался, радовался стихом – своим, чужим ли. <…>

Чужие стихи Маяковский читал постоянно, по самым разнообразным поводам.

Иногда те, которые ему особенно нравились: «Свиданье» Лермонтова, «Незнакомку» Блока, «На острове Эзеле», «Бобэоби», «Крылышкуя золотописьмом» Хлебникова, «Гренаду» Светлова, без конца Пастернака.

Иногда особенно плохие: «Я – пролетарская пушка, стреляю туда и сюда».

Иногда нужные ему для полемики примеры того, как надо или как нельзя писать стихи: «Смехачи» Хлебникова, в противовес: «Чуждый чарам черный челн» Бальмонта.

Чаще же всего те, которые передавали в данную минуту, час, дни, месяцы его собственное настроение.

В разное время он читал разное, но были стихи, которые возвращались к нему постоянно, как «Незнакомка» или многие стихи Пастернака.

Часто легко понять, о чем он думает, по тому, что он повторял без конца. Я знала, что он ревнует, если твердил с утра до ночи – за едой, на ходу на улице, во время карточной игры, посреди разговора:

Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал как бешеный

Татарин молодой.

(Лермонтов, «Свиданье»)

Или же напевал на мотив собственного сочинения:

Дорогой и дорогая,

дорогие оба.

Дорогая дорогого

довела до гроба.

Можно было не сомневаться, что он обижен, если декламировал:

Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает…

(Ахматова)

Он, конечно, бывал влюблен, когда вслух убеждал самого себя:

…О, погоди,

Это ведь может со всяким случиться!

(Пастернак, «Сложа весла»)

Или умолял:

«Расскажи, как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты».

(Ахматова, «Гость»)

<…>

Он часто переделывал чужие стихи. Ему не нравилось «век уж мой измерен», звучащий, как «векуш», и он читал эту строку по-своему.

Помогая мне надеть пальто, он декламировал:

На кудри милой головы

Я шаль зеленую накинул,

Я пред Венерою Невы

Толпу влюбленную раздвинул.

(Пушкин, «Евгений Онегин»)

<…> О гостях, которые ушли, он говорил: «Зарылись в океан и в ночь».

«Никогда не забуду (он был, или не был, этот вечер)», – тревожно повторял он по сто раз. <…>

Маяковский не только читал чужие стихи – он переделывал, нарочно перевирал их. Он непрерывно орудовал стихами – именно чужими, не своими. Себя он почти никогда не цитировал. Свои стихи он бормотал и читал отрывками, когда сочинял их; или же торжественно декламировал только что написанные.