Маяковский без глянца - [100]

Не обращать внимания на возможные насмешки дураков и на мещанское издевательство.

Третье. На вопросы – кто вы? – отвечать серьезно: гении современности – Маяковский, Бурлюк, Каменский.

Четвертое. На все остальные: так живут футуристы. Не мешайте нам работать. Слушайте.

Пятое. Сшить Маяковскому желтую кофту

Шестое. Авиатору В. В. Каменскому пойти к московскому губернатору, чтобы он разрешил прочитать нам лекцию об аэропланах и о поэзии футуристов под его, Каменского, ответственность, как известного пилота-авиатора.

Седьмое. Уважаемый В. В. Каменский должен снять помещение для выступления в Политехническом музее и внести задаток. И вообще взять на себя все расходы по организации.

Восьмое. При полном благополучии В. В. Каменскому возместить расходы, а всю прибыль разделить поровну.

Девятое. Афиша должна быть желтого цвета, а все буквы крупных слов разного шрифта.

Десятое. На столе сцены во время выступления поставить сотню стаканов чая, чтобы пить самим и угощать почтенную публику. В момент возникновения возможного скандала – чай убрать, чтобы не потерпеть убытки за разбитую посуду.

Одиннадцатое. На всякий случай во время выступления присутствовать на сцене всем трем с начала до конца.

Владимир Владимирович Маяковский. «Я сам»:

ЖЕЛТАЯ КОФТА

Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.

Впечатление неотразимое.

Василий Васильевич Каменский:

Маяковский примерял новую апельсиновую кофту, сшитую его матерью Александрой Алексеевной и двумя сестрами – Людой и Олей.

Бурлюк был в сюртуке, с воротником, обшитым разноцветными лоскутами, в желтом жилете с серебряными пуговками и в цилиндре.

Мой парижский костюм цвета какао был обшит золотой парчой. На голове – тоже цилиндр.

А на моем лбу Маяковский нарисовал гримировальным карандашом аэроплан. На щеке Бурлюка Володя изобразил собачку с поднятым хвостом.

Вид у нас был маскарадный и необычайно живописный.

Думали ли мы, что нас могут встретить скандалом? Думали.

Знали ли мы, что за нарушение общественного спокойствия и порядка (да еще на улицах) нас могут схватить полицейские, отвести в участок и даже выслать из Москвы? Знали.

Предполагали ли мы, что может произойти драка, схватка, свалка и чорт его знает какое безобразие на Кузнецком? Предполагали. <…>

Маяковский от разрисовки своего лица в последний момент отказался, предлагая, однако, загримироваться негром, на что нашего согласия не получил.

Наш чрезвычайный подъем объяснялся тем, что накануне я получил разрешение от губернатора на публичное выступление.

Ровно в двенадцать часов дня, вдев в петлицы деревянные ложки, мы появились наверху Кузнецкого.

Сразу начали по очереди читать стихи, медленно и важно шагая вниз.

Шли серьезно, строго. Без улыбки.

Я только заметил, что все встречавшиеся повертывали немедленно за нами, а иные забегали вперед и тревожно спрашивали:

– Кто это? Сумасшедшие? С диких островов? Жокеи из цирка? Укротители? Факиры? Чемпионы французской борьбы? Индейцы? Йоги? Американцы? Почему собака у этого толстяка на щеке? Почему аэроплан у этого блондина на лбу? Почему у этого верзилы желтая кофта? Тише – они читают стихи, тише! Это поэты? Не может быть! Говорят по-русски, но ничего не понятно. Тише. Все понятно. Они предсказывают! Идиоты! Это вы – идиоты, а они – наоборот! Урра! Три Евгения Онегина!

Какая-то встречная барынька с дочкой так нас испугалась, что даже перекрестилась:

– Господи помилуй!

Дочка бросилась к нам:

– Какая красота!

Барынька рванула дочь за рукав:

– Таня, уйди, уйди. Тебя могут изуродовать. Надо позвать полицию. <…>

Толпа росла. Началась давка.

Мостовая заполнилась. Извозчики не могли проехать. У Неглинной образовалась плотная людская стена.

Мы почувствовали, что с минуты на минуту разразится «происшествие».

Бурлюк рявкнул:

– Перед вами гениальные поэты, новаторы, футуристы: Маяковский, Каменский, Бурлюк. Мы открываем Америку нового искусства. Поздравляю!

Толпа аплодировала, свистела, кричала, возмущалась.

И вдруг послышался продолжительный полицейский свисток.

Мы повернули обратно кверху.

Городовые, продолжая свистеть, разгоняли толпу.

– Рразойдитесь!

Какая-то девочка поднесла Маяковскому апельсин.

Он поблагодарил и скушал.

– Ест! Ест! – шептались на всю улицу провожающие.

А мы важно шагали, читая стихи, хотя и понимали, что из-за шума и суматохи нас было трудно расслышать…

Однако часть молодежи и особенно студенты охраняли нас и храбро отшибали наступающих драчунов, хрипло кричавших:

– Их тут целая банда! Живодеры! <…>

Вдев в петлицы пальто по большому пучку редиски, мы отправились из гостиницы на главную <…> улицу. <…>

В ресторане испугались:

– Кто это? Кто?

Маяковский громко заявил:

– Три Шаляпина!

Нас попросили в отдельный кабинет:

– Там будет спокойнее.

Мы вышли. <…>

Мы <…> ходили со стихами по улицам, всех взбудораживая своим появлением.