Май, месяц перед экзаменами - [31]
— Вы не знаете, что значит целый месяц ничего не есть, кроме баланды, а все-таки оставить свой хлеб чужому ребенку… Совсем чужому. Просто потому, что он еще пищит, еще корежится, последний ребенок в лагере. А хлеб… Ах, вы и представить не можете, что называли там хлебом. И сколько его было.
Но его отец не был в плену. Дощатые бараки с крысами и проволока, гнилая солома, свалка вокруг отбросов, которые высыпают кучей специально, чтобы погоготать, чтоб пнуть сапогом кого-нибудь, унизить, уничтожить, — все это не подходило его отцу. Так что нечего…
Постой, постой, Витенька, разве достаточно сказать судьбе, обстоятельствам, горю: «Это мне не подходит», чтоб горе отступило? Или разве отцу Ленчика Шагалова подходило? Надо сопротивляться обстоятельствам? Так Шагалов как раз только то и делал, что сопротивлялся.
— Убить для фашистов, конечно, важно, но важнее — увидеть человека мертвым еще до смерти. Вот именно мертвым, чтоб была возможность лишний раз увериться в своем могуществе, в том, что любой дух можно вытрясти, чтоб опьянеть в конце концов. Уж кто-кто — фашисты умели вытряхивать дух, но с Шагаловым у них получился просчет.
Они хотели вдавить его в грязь, этого самого Шагалова. Сделать плоским, вдавленным в тухлую грязь мертвым телом, они хотели сделать с ним то, о чем тысячи раз говорили уже и в кино, и в книгах. Но еще ни разу Виктор не прикидывал с таким ожесточением: а что делал бы его отец, если бы его пытались вдавить в грязь, сделать мертвым, послушным ко всему телом? Он не мог бы превратиться в мертвеца, он сопротивлялся бы, как сопротивлялся Иван Петрович Шагалов, но вот тот ребенок… Как поступил бы его отец с тем ребенком и с тем хлебом?
Но что ты суетишься, что ты подскакиваешь, Витенька? Твой отец не был в плену, и кончено. Был на войне, в самом пекле — разве не достаточно? И потом: откуда ты взял, что похвала одному человеку обязательно должна служить укором другому? Отчего тебе вдруг стало неудобно сидеть за партой и ты изо всех сил стараешься принять надменный вид и ловишь взгляд своего классного, словно боишься, как бы тебя не заподозрили в желании увильнуть.
Тебе удастся поймать этот взгляд. Только очень жаль: нельзя словами, а не всякими там взглядами, прямо сказать, что Антоновым действительно не подходит плен, потому что бывает на свете еще и последняя пуля, которую берегут для себя.
Вспомнив или сообразив насчет последней пули, Виктор облегченно переводит дыхание, будто находит для себя щит от всех предыдущих и последующих слов Анны Николаевны.
Между тем Анна Николаевна продолжает:
— А потом он строил наш завод. Он начинал, и ему приходилось не только доставать цемент и гвозди, не только искать рабочих, но и жить в вагончике две первые зимы. А он тогда уже был болен.
Нет, Анна Николаевна не добавляет: но ему никогда не приходило в голову требовать для себя каких-то особых благ. Вроде тех, что собирается, между прочим, прикарманить Сергей Иванович Антонов; вон сидит его сын, и кривится, и старается сам себя уверить…
Надо сказать, Анна Николаевна и думает несколько иначе, хотя какое-то противопоставление заключается в ее словах, хотя тот положительный пример, который она выбрала, и может навести мысль на подобное противопоставление. Желая уйти от него, Анна Николаевна говорит:
— В нашем поселке живет Мария Ивановна Шагалова. Многие из вас знают, как она живет. Знают, например, что два раза «кукурузник», который вез ее к больным, терпел аварии. Была вынужденная посадка зимой, среди степи. Шагаловым везет на снег и ветер. Вот именно на тот самый, о котором другие поют, что он прямо в лицо… Наш Леня мог бы остаться и круглым сиротой, но там ждал другой ребенок… Совсем чужой ребенок.
В самом деле, Мария Ивановна Шагалова никогда не была начальником строительства, и смешно было бы так просто на полуслове прервать весь разговор только потому, что Антонов-старший и Шагалов оба строили завод и поселок. Анна Николаевна переводит дыхание:
— Может быть, кто-нибудь скажет: «Такая у нее работа. Что ей еще остается делать?» В шестнадцать лет она была разведчицей в партизанском лесу. Она отстаивала Советскую власть своей жизнью, но тоже, между прочим, не требует от нее особых благ в первую очередь.
Надо же! Ее все-таки занесло на эти слова. Гораздо удачнее они звучали в парткоме и профкоме завода, когда она ходила организовывать то самое общественное мнение против Антонова-старшего. Но ей совсем не хочется организовывать что-либо против Виктора.
Ей хочется сказать всему классу и этому мальчику, который сидит с таким напряженно безразличным видом:
— Очень просто любить Советскую власть, как дойную корову, только за то, что она тебе дает. А вот попробуйте…
— Вы проповедуете аскетизм? — перебивает ее Семинос. Он уже стоит за партой, и откинутое лицо его на первый взгляд просто задумчиво. Будто он прислушивается к дальним-дальним звукам или к каким-то приближающимся мыслям.
— Нет, всего-навсего некоторые принципы советской морали, — отвечает Анна Николаевна Семиносу голосом более усталым, чем ответила бы любому другому ученику.
