Май, месяц перед экзаменами - [30]

— Если хотите, с теоремой мы останемся после уроков! — предлагает Нинка.

И даже Марик, которого никак нельзя заподозрить в любви к наукам, тоже подтверждает:

— Останемся! О чем вопрос.

Они все кричат: «О чем вопрос!», и «Когда мы вас подводили!», и «Что вам жалко, что ли!»

Впрочем, Виктор не может поручиться, что их толкает одно святое любопытство, что им так уж до зарезу нужно немедленно узнать мнение классного. Возможно, им надо высказать свои мнения, которые как-то не тянуло высказывать на уроке литературы. Им хочется говорить, спорить, и блестеть глазами, и бросать в лицо противнику свои доказательства, им хочется, наконец, просто двигаться, может быть, даже вскакивать из-за парт, и чтоб было много шуму, и шум был умный, и по лицу классного чтоб они видели, какой это умный шум…

Одним словом, им хочется праздника. И праздник сам идет в руки, надо только немного постараться. И они стараются, каждый в меру своих способностей и репертуара.

— Жалко! — нарочно противно ноет Марик, улегшись щекой на парту. — Всю дорогу одни теоремы, теоремы…

Голос Марика набухает сочувствием к самому себе, и в тон ему, только очень быстро наседает Семинос:

— Раз в жизни! Ну что вам стоит — раз в жизни! Через месяц захочется мораль прочесть, а где они — мы? Фьють, — он делает вид, что сдувает что-то с ладони, — нет нас: ушли в большую жизнь…

И Медведев тоже весь устремлен навстречу предстоящему празднику, только терпения у него куда больше, чем у Марика или Семиноса. Поэтому он не ерзает, а сидит, основательно выложив руки на парту, и глаза у него полузакрыты. И у кого бы не дрогнуло сердце отнять у Медведева этот праздник? Вообще лишить кого бы то ни было из них этого праздника? Ведь они, как любят повторять те же взрослые, стоят на пороге…

Точно искра прошила класс, и с завидным единством, не столь уж часто охватывающим их по более важным случаям, они загоняют своего классного руководителя на ту дорожку, на какую им нужно. Очень далеко от пирамид и усеченных конусов. А классный руководитель, разумеется, только притворяется для приличия, будто хочет увильнуть, будто кто его знает как важны все эти площади и объемы.

— Ну хорошо, — говорит, наконец, Анна Николаевна. — Если уж состоится разговор, который, на мой взгляд, следовало бы отложить, если уж он состоится, то нисколько не в том плане…

Она еще раз окидывает их взглядом, как пересчитывает. «В любом плане, — разрешает глазами Виктор, когда ее взгляд останавливается на нем на ту же долю минуты, на какую он останавливается на каждом из них. — Давайте в любом плане, если не можете просто так, по-дружески».

— Ну хорошо. Если бы сочинение пришлось писать мне, я бы написала о семье Шагаловых. Надо думать, Леонида не испортит такое признание, тем более произнесенное на последнем уроке.

Так вот почему у нее было лицо человека, все еще считающего, что лучше бы, пожалуй, свернуть в сторону! Лина Николаевна еще ничего не сказала, кроме первой фразы, и стоит, прижимая тыльную сторону ладоней то ко лбу, то к вспыхнувшим щекам, но Виктор уже знает, что последует за этим.

Нет, она умный человек и не произнесет вслед за именем Шагалова имя нынешнего главного инженера Антонова. Но все равно имя Ивана Петровича Шагалова всегда звучит в этом поселке укором его отцу. Как будто заключалась какая-то вина в том, что отец не начинал, а продолжал, или как будто вообще можно сравнивать умершего с живым. Умерший, как книга, если даже допустить, что все в ней правда. Все — правда, но не вся правда, потому что были же и у него какие-то слабости, какие-то промахи, неверные шаги.

Виктор смотрит в сторону Ленчика Шагалова, словно затем, чтобы прикинуть, какие же промахи, какие неверные шаги. Лица Ленчика ему почти не видно: один выставленный вперед выпуклый лоб, а глаза прикрыты худой загорелой рукой со сбитыми пальцами. И совсем неизвестно, что в глазах: удивление, грусть или все-таки притаилось там тщеславие, перемежаясь с другими чувствами? То пусть самое тайное, самое маленькое тщеславие, которое начисто отрицают в нем Анна Николаевна да и другие учителя Первомайской средней школы № 2.

Анна Николаевна продолжает:

— Мне не мало лет, я много видела, но, честное слово, я никогда не была знакома с человеком более мужественным и добрым, чем Иван Петрович Шагалов. Он прожил необыкновенную жизнь и умер, в сущности, молодым. Что касается меня, я бы сказала: он был героем нашего времени, во всяком случае одним из безымянных героев.

За первый год войны он имел уже пять орденов. А в сорок третьем попал в плен. Никто из вас не знает, что такое лагерь смерти. Он был руководителем подпольной партийной организации в таком лагере. Он пять раз бегал из лагеря, пока не добрался до партизан. Его могли уничтожить в любую минуту, но он думал о товарищах. Не один человек был обязан ему жизнью. Я знаю случай, когда он, сам обмороженный, по снегу тащил своего товарища, а сзади в любой момент могли догнать овчарки…

Интересно, чего она хочет? Чего они все хотят? Чтоб его отец тоже попал в плен, тоже отморозил себе ноги? И тоже тащил на себе своего товарища? А если не было обстоятельств, при которых надо тащить товарища?..