Май любви - [72]

Матильда и Бертран удостоверились в том, что в лавке все в порядке, собственноручно заперли ее, выпроводив и покупателей, и учеников.

Солнце снова скрылось за тучами, угрожающе сгущавшимися в рыжеватых отсветах закатных лучей.

— Вечером опять будет дождь, — сказала Матильда.

Об руку с сыном она отправилась на улицу Бурдоннэ.

С наступлением вечера горожане закрывали ставни. Город постепенно затихал, сбрасывая с себя шелуху дневных забот, готовился к долгому ночному отдыху.

Сходя с Большого моста, Матильда сжала руку Бертрана. Среди прохожих, спешивших к огню домашнего очага, к своей тарелке супа, в том же направлении, что и они, шагала Гертруда, повиснувшая на руке тощего парня. Не тот ли это студент, о котором говорила Шарлотта? Ему пока еще не удалось, как и предвидела Флори, разузнать нечто, представляющее интерес о тайных или явных неблаговидных действиях своей подруги.

Все лето обе женщины успешно избегали друг друга и сейчас встретились впервые после июньского столкновения. Они сдержанно приветствовали друг друга. Матильда секунду поколебалась, готовая остановиться, но замкнутое лицо родственницы заставило ее отказаться от этой мысли.

— Если бы мы были подлинными христианами, — сказала она печально, пройдя немного дальше, — нам следовало бы давно простить Гертруде ее предательство, и мы помолились бы за спасение ее души. Вот одно из доказательств того, как мало мы на деле помним наставления Господа! Вера требует всяческого героизма, сынок, но и самый малый геройский поступок не служит прощению обид, в особенности когда они такие жгучие!

— Что вы хотите, мама, мы не святые, да и она сыграла с нами слишком злодейскую шутку!

Беседуя так между собой, они обменивались поклонами со своими клиентами, такими же, как они, мастерами, с дальними родственниками и знакомыми, но не останавливались для разговора.

— Арно, Филипп и я, не говоря уже об отце, удар для которого оказался самым тяжелым, решили разыскать Артюса во что бы то ни стало. Со дня на день мы его обнаружим. А потом посмотрим, как вести себя по отношению к его сообщнице.

— Сомневаюсь в этом, но понимаю вас. Когда я думаю о нашей бедной Кларанс, меня порой охватывает дикая ярость против ее палачей, готовность их убить! Не забывайте, сын мой, в пылу мести, что наиболее достойна похвалы всегда позиция великодушия.

— Состояние сестры вовсе не располагает к этому!

— А если, однако, Кларанс в конце концов поправится?

— Разве на это еще есть надежда?

Они подошли к подъезду своего дома.

— Я хочу тебе кое-что сказать, сынок, — проговорила Матильда, прежде чем Бертран взялся за кованый молоток, чтобы постучать в дверь. — Я только что решила отправиться в паломничество к могиле святого Мартина Турского. Я буду там в день праздника этого великого святого, в ноябре, чтобы молить его об излечении, на которое все мы так надеемся.

Бертран наклонился к матери и улыбнулся ей с доверчивостью ребенка, которым он был еще совсем недавно.

— Если вы отправитесь туда и будете молиться так истово, как вы умеете это делать, бьюсь об заклад, что вам удастся заставить этого великого святого услышать вашу молитву!

— Это не так просто, сын мой, — пробормотала Матильда, уходя в себя.

Осень позолотила сад Брюнелей. Сухие листья, опавшие под дождем, желтым ковром покрывали лужайки. Еще цвели розы, но выглядели они очень хрупкими, словно чувствовали угрозу увядания. Рядом с ними еще в полную силу пылал шалфей. Жанна и Мари, игравшие во дворе со своими собаками, подбежали и бросились в объятия матери, перебивая друг друга, смеясь и ссорясь. От разгоревшихся щек девочек исходил детский запах, отдававший молоком. Она расспросила их, что они делали весь день, об их играх, затем оставила их и направилась на кухню, где готовили ужин.

Когда она отворила дверь в большую комнату с плиточным полом, где хлопотали служанки и повара, ее обдало запахами специй, жаркого, доходившего в духовке пирога. Здесь было жарко, в воздухе стояло слабое марево чада. Посреди противоположной от нее стены в огромном очаге с глубоким, как пещера, колпаком пылали крупные поленья, и пламя лизало бока нескольких чайников и котлов. Самый большой из них был подвешен на почерневшем от огня железном крюке. Три каплуна, нанизанные на вертел, медленно поворачивались под наблюдением поваренка, чуткими пальцами вращавшего этот инструмент, под рукой у которого были лопатка, щипцы и кочерга. Вокруг котлов на треножниках, под которыми сияли уголья, что-то потихоньку тушилось в глиняных горшках. Подготовленные для ужина плоские тарелки нагревались до нужной температуры в железных корзинах, нависавших над таганами. Высоко над очагом сушились и коптились части говяжьей туши, окорока, куски рыбного филе. По обе стороны очага, также под защитным колпаком, стояли две скамейки для поваров и служанок, которые были не прочь в зимние дни погреться у огня.

У той же стены стоял стол, на котором кондитер раскатывал тесто для торта. Над столом в строгом порядке, свидетельствовавшем о достоинствах слуг, были развешаны доски для рубки мяса, терки, решетки для жаренья, шумовки, сковороды, разливательные ложки, гофрированные формы, двухрожковые вилки, сита и дуршлаги. Поблизости на этажерке стояла коробка со специями, бочонок с солью, ступки разных размеров, бутыль с уксусом, кувшин с маслом.