Май любви - [69]

— Однако не так-то легко спрятать тяжело раненного человека.

— Они наверняка нашли какую-нибудь незаметную дыру, где он сможет отсидеться в безопасности все лето. Один дьявол знает, где он теперь находится… дьявол, да, вероятно, и Гертруда!

— Эта…

— С нею все как-то странно. По существу, мы знаем ее очень мало и очень плохо. Со времени той ужасной сцены, которая разыгралась в ее доме после исчезновения Артюса, я много думала об этом. Это странная девица. Нас она не любит, это точно, но за той злобой, которую она питает к нам, я уверена, стоит какое-то другое чувство помимо случайной враждебности. Какое? Не знаю. Что я чувствую, и притом слишком отчетливо, чтобы это было игрой воображения, так это то, что ее вызывающее поведение приобретает удвоенную силу какого-то ожесточенного отчаяния, глубинная причина которого остается для меня тайной. Когда речь идет о Гертруде, всем нам недостает снисходительности, доброй воли. В том числе и мне. По-видимому, ее отчаяние слишком велико, чтобы я могла его осознать и оно меня тронуло. Это позволяет мне теперь утверждать, что, укрывая Артюса, она подчиняется какой-то мощной движущей силе.

— Может быть, она просто влюблена в него?

— Вполне возможно и это. Такая мысль была и у меня поначалу, но я от нее в конце концов отказалась. И вряд ли могу сказать почему. Как мне кажется, она говорит о нем не так, как говорила бы влюбленная женщина.

— В ком же или в чем же тогда дело?

— Этого я пока не знаю, но надеюсь, что смогу скоро дать вам ответ на этот вопрос.

— Каким же образом?

— Ваша тетка Шарлотта, которой я все рассказала, знакома с одним студентом-медиком, у приятеля которого теперь роман с Гертрудой. Через него она попытается получить из первых рук сведения о сокровенных делах его любовницы.

— И вы надеетесь узнать через него что-то представляющее интерес! Извините, мама, но я вовсе не разделяю вашего взгляда на вещи! Гертруда слишком осторожна, чтобы исповедаться таким образом в постели случайному любовнику!

— Шарлотта утверждает обратное. Ее профессия позволила ей проникнуть в душу человека, познать ее странности, слабые места. По ее мнению, сила чувства настолько подчиняет своему влиянию некоторые характеры, что они пренебрегают самозащитой, отдаваясь обезоруженными во власть того, кто их завоевал и кто после этого делает с ними все, что ему угодно.

Матильда с этими последними словами отвела взгляд, и слушавшая ее Флори покраснела.

— Если бы мы благодаря этому плану, который вызывает у вас сомнения, получили сведения, достаточные для того, чтобы понять подлинные мотивы, побудившие Гертруду связаться с этим осиным гнездом, — продолжала Матильда, силясь преодолеть волнение, которое она считала унизительным, — это было бы для нас крупным шагом вперед.

— Возможно… Но мы по-прежнему не смогли бы установить факт ее сообщничества с Артюсом!

— Терпение, дочка! Она, несомненно, выдаст себя в один прекрасный день. А пока и она тоже, в свою очередь, не будет чувствовать себя спокойно. Бьюсь об заклад, что ее совесть, страх перед правосудием…

— Вы так считаете? Вы же сами говорили, что она проявила большое хладнокровие, обнаружив вас в своем доме. Не видно было, чтобы ее волновало чувство раскаяния или тревоги.

— И понятно почему: речь шла тогда о спасении ее жизни! Не забудьте, что если бы удалось в тот момент установить, что она прятала от правосудия преступника, которого разыскивают все власти, ей грозила бы виселица! Это она слишком хорошо понимала. И именно этим, несомненно, объясняется ее агрессивность, которая помогла ей отделаться от нас с нашими расспросами!

— Несмотря на явный сговор Гертруды с нашим врагом, вы, мама, по-видимому, настроены против нее меньше, чем я.

— Ваша правда, Флори. Артюс — вот кого я ненавижу! Разве это не естественно? Сам король, так приверженный к христианскому образу жизни, признал, что нельзя больше смотреть сквозь пальцы на этих голиардов, явно опасных для общества, и что все ждут их строгого наказания. С Гертрудой же дело обстоит иначе. Если она и ставит нам палки в колеса, укрывая нашего врага, а потом способствуя его побегу, то делает это по заблуждению, а не со злым умыслом.

Наступило молчание. С первого этажа доносился голос Берод Томассен, отчитывавшей ученика, за испорченный лист пергамента.

— Стало быть, чтобы решить, как нам действовать, нужно еще повременить?

— Другого я не виду.

— Ждать, все время ждать! Это невыносимо!

В голосе Флори прозвучало отчаяние. Ее нетерпение показалось бдительной Матильде одновременно тревожным и очевидным признаком состояния дочери. Вся сила материнской любви должна была бы заставить ее попытаться вызвать дочь, которой грозила опасность, на откровенность, добиться того, чтобы она с полным доверием рассказала ей обо всем, что ее так волнует. Но если Флори немного раньше и затронула тему, которую они начали было обсуждать, то сделала это не иначе как для того, чтобы не касаться другой, более личной. Следовало понять ее и молчать, чего бы это ни стоило. Словно желая исключить всякую попытку доверительного разговора, Флори поднялась, взяла со стула зеркало из полированного олова и посмотрелась в него.