Май без императора - [39]

— Почему? — спрашивала она, указывая пальчиком на деревья по обеим сторонам дороги.

— Что «почему»? — переспрашивал я. — Почему листочки на деревьях зеленые?

Она кивала. Я пускался в пространные наукообразные объяснения (чем человек меньше разбирается в каком-то предмете, тем наукообразнее и непонятнее он изъясняется — это я давно заметил), в конце концов путался, краснел и замолкал, отделавшись фразой «Так устроил Господь. Понятно?»

— Да, — обычно говорила Жанна, очаровательно морща лобик. — А почему?

Наверное, ее забавляли мои взгляды на разные вещи — от того, почему Земля круглая, а люди с нее не падают, до того, почему считается неприличным сморкаться в подол платья.

Удивительно, но здесь, в Фуа, ровным счетом ничего не изменилось. С крутого холма открывался вид на окрестные фермы. Я подхватил Жанну на руки, спустился вниз по тропинке и подошел к изгороди, за которой виднелся дом с зелеными ставнями. Я подошел к двери, уняв бьющееся сердце, и позвонил в медный колокольчик, висевший над косяком. Я ожидал, что откроет доктор Торнамболь, постаревший на семь лет. А пуще всего — что дверь вообще останется запертой.

Однако она отворилась. И я увидел на пороге женщину.

У нее были карие глаза с зеленоватым отливом, тонкий прямой нос и полураскрытые, словно для поцелуя, губы. И роскошные волнистые волосы одного цвета с глазами — разве что немного посветлевшие с того дня, когда я гладил их последний раз. Волосы выбивались из-под кружевного чепца и падали на правую щеку, совершенно скрывая ее. Женщина непроизвольно потянулась к ним, но отдернула руку и вытерла ладонь о передник. На левой ее щеке белело маленькое пятнышко от муки — должно быть, женщина месила тесто перед тем, как открыть дверь…

Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Жанна у меня на руках завозилась и неуверенно сказала:

— Тетя…

— Эту тетю зовут Франсуаза, — внезапно охрипшим голосом пояснил я, и осторожно поставил девочку на землю.

Женщина сделала шаг с крыльца и качнулась вперед — я едва успел подхватить ее.

— Анри, — прошептала она сквозь слезы. — Анри, родной мой…

Пресвятая дева, как же давно никто не называл меня этим именем…

— Отец умер три года назад, — сказала Франсуаза, колдуя у очага. — Я похоронила его на кладбище за церковью.

Я обратил внимание, что она старается не поворачиваться ко мне правым боком. А когда она все-таки случайно повернулась, я вздрогнул. Через всю ее щеку — от верхнего края скулы наискосок до шеи — тянулся длинный шрам, будто от ножевого или сабельного удара. Франсуаза перехватила мой взгляд, покраснела и отвернулась.

— Кто это сделал? — спросил я.

— Солдаты, — отозвалась она тихо и как будто виновато. — Еще тогда, в Париже. В тот год, когда ты уехал.

— Синие? Тебе отомстили за то, что ты не донесла на герцога?

— Не знаю. Они ни в чем меня не обвиняли — просто ворвались в дом, и… Видимо, им нужно было только поживиться — на кухне лежало столовое серебро… Я испугалась и закричала. Один ударил меня, и я потеряла сознание. Очнулась — лицо в крови, а дом разграблен…

Я скрипнул зубами, словно от внезапной боли. В тот год, когда мы перебрались в Эттенхейм, и графиня Шарлотта, впервые отворив двери еще не обжитого поместья, впустила туда кошечку — где-то она вычитала об этом странном обычае, распространенном, кажется, у русских…

В тот день, когда моя жена, моя Франсуаза, умирала в разоренном доме на улице Клери, и меня не было рядом с ней. И можно сколько угодно говорить себе, что мы разлучились отнюдь не по моей вине, что мой долг был находиться рядом с герцогом — что толку от этого…

Я порывисто обнял Франсуазу и зарылся лицом в ее волосы. Она отшатнулась и напряглась, но не выдержала, обмякла и уткнулась лицом мне в грудь, а я шептал ей что-то ласковое и успокаивающее, и целовал в мокрые ресницы…

И думал о том, что ее шрам вовсе не кажется мне уродливым. А потом, когда Жанна заснула, и я поднял Франсуазу на руки и уложил в постель рядом с собой, то обнаружилось, что все мысли вовсе исчезли из моей головы, и стало не до них…

Я прожил в Фуа до следующей весны. Рабочие руки на фермах никогда не были лишними, а мне нужно было заработать денег на поездку в Париж. Я часто представлял себе, как вернусь туда — под новым именем, в новом обличье. Как увижу знакомые улицы, и как город не узнает меня… Правда, я вовсе не исключал возможных встреч с теми, кто знал меня раньше, но старался не думать об этом. Все равно выбора у меня не было.

Жанна-Луиза первое время дичилась, плакала по ночам и звала маму. Тогда Франсуаза брала ее на руки и принималась укачивать, тихо напевая колыбельные песни. У нее был очень чистый и мелодичный голос и ласковые терпеливые руки. И относилась она к девочке как к собственной дочери, которой у нас никогда не было. Я так и не сказал, кто такая Жанна и как она попала ко мне — лишь упомянул, что ее родители погибли чуть ли не у меня на глазах. «Милая моя», — прошептала Франсуаза и прижала девочку к себе. И та с готовностью потянулась навстречу, вызвав во мне доселе неизведанное чувство. И нехитрую, но приятную мысль: а ведь мы смотримся, как одна семья…