Матюшенко обещал молчать - [20]

— Ясно, — сказал Матюшенко, хотя ему так ничего и не стало ясно. Потом в клубе собрался народ и писателей посадили в президиум, на сцену. Матюшенко сидел между Васей и Пашей, одолжив у Паши автоматическую ручку, и пока ораторы говорили, делал вид, что записывает какие-то свои мысли. Морщил лоб, хмурился и поглядывал на выступавших так, словно те все время говорили не то, что нужно. Когда все дружно хлопали, он не хлопал, а озабоченно спрашивал у соседей фамилию выступавшего. Все решили, что он-то и есть среди гостей самый главный.

Под конец он так освоился со своей ролью, что ему тоже захотелось выступить, рассказать вслед за Пашей и Васей о задачах советской литературы на данном этапе, а потом сказать просто: «Дорогие товарищи, неужели меня так никто и не узнает — я ведь ваш, жабуневский, я тут когда-то коров пас, бегал на ставок, отсюда на войну ушел в сорок третьем. Это ничего, что я писатель…» Дальше бы он сказал, что остался таким же простым и доступным человеком. А в доказательство что-нибудь спел бы — «Тополю», «Реве та стогне» или «Где ж ты, хмелю, зиму зимовал…».

И так ему хорошо от этих мыслей стало, что он забыл хмуриться, а сидел, глядя со сцены на земляков, и улыбался. Кое-где в зале люди стали наклоняться друг к другу и показывать в его сторону пальцем, узнали. В зале поднялся даже небольшой шум.

После клуба, когда писателей повели обедать, к Матюшенке подошли два его ровесника-жабуневца, и он их тоже вспомнил: с одним ходил в школу, другой жил когда-то через дорогу.

— Что ж ты никогда не приезжаешь? — упрекнули его односельчане.

— Да все как-то некогда — работа….

— Значит, теперь ты писатель?

— Ну, не то чтобы писатель… Критик! — вспомнил Матюшенко, как его представлял милиционеру Паша. — Во, во, критик.

— А что это за работа? Что ты делаешь?

— Ну, как… Критикую. Без критики, сами понимаете, нельзя. На том стоим.

— И сколько ж тебе за эту работу платят?

— Когда как. Когда двести, когда двести пятьдесят. Сдельно.

— Ничего, жить можно.

— Можно. А вы как?

— Мы тоже ничего.

И тут Матюшенко увидел Вальку… Хотя, какую там Вальку — широкая, как шкаф, женщина в цветастом шелковом платье смущенно стояла в стороне, никак не решаясь заговорить с таким высоким гостем.

— Валя? — сказал Матюшенко и невольно шагнул к ней.

— Здравствуйте, Иван Федосеевич…

— Здравствуй, Валя.

—- Какой ты важный стал!

— Да чего там важный? Совсем не важный.

— Ну как же — писатель.

— А что ж тут такого — не святые горшки лепят.

— А говорили, что ты простой рабочий…

— Как видишь — не простой. Вернее, простой советский писатель.

— Седой весь…

— Что же делать, Валя, наши годы — как птицы летят.

— Летят, Ваня.

И двоюродная сестра осторожно заглянула в глаза брату — помнит или не помнит…

— Может, к нам зайдешь? Детей посмотришь.

— В другой раз, Валя, — сказал Матюшенко. Он — все помнил. — А сейчас не могу, товарищи ждут. Мы сегодня уезжаем, директор нам свою машину дает. Пойду я, Валя.

— Постой…

Валька еще что-то хотела ему сказать, но никак не решалась. И все же сказала:

— У меня к тебе просьба, Ваня. Ты теперь человек известный, живешь в городе, может, ты достанешь мне занавески на окна, тюлю метров так пятьдесят. А то у нас редко бывают. Отправишь посылкой, а сколько стоить будет, я потом как-нибудь пришлю. Я ж так думаю: писатели — люди при деньгах…

— Иван Федосеевич! — окликнули Матюшенку из группы, направлявшейся обедать. — Мы вас ждем.

Матюшенко глянул в ту сторону, потом опять на Вальку — что ей сказать? Вася и Паша, окруженные небольшой толпой участников обеда, медленно удалялись. Валька ждала…

— Ладно, пришлю, — махнул он рукой. — Бывай здорова. И побежал догонять компанию.

Вернувшись в город, он стал думать, что же ему делать, покупать занавески или нет. «Не буду, — решил, — она меня из хаты выгнала, а я ей подарки делать — деньги она все равно не пришлет. А если и пришлет, то тогда вообще отбою не будет, кто ее знает, что она попросит в другой раз. Дулю с маком…»

Но жена сказала: «Купи, Иван, тебе же самому от этого лучше станет». Матюшенко еще немного подумал и согласился, А что, жинка, наверно, права. Придет в поселок Степной посылка, придет Валька получать. От кого? — спросят. От брата, он у меня в городе писателем работает. Да ну? Вот тебе и ну.

Сам отстоял длиннющую очередь за тюлем, сам зашил огромный рулон в наволочку и отнес посылку на почту.

Но обратного адреса не написал. Черт с ними, с деньгами.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДЬМБЫ

Этот Дымба одно время работал в литейном цехе непонятно кем: приходил на плавильный перед обедом или сразу после, но никогда утром или в конце дня — такой у него был свободный распорядок. Здоровый мужчина в лучшей своей поре, так, сорок три, сорок четыре, в модном костюме, в белой сорочке с запонками, но в дешевой рябенькой кепке, надвинутой на лоб, что придавало его крупной, солидной фигуре вид вполне демократичный. Чем-то он напоминал председателя колхоза — удачливого, награжденного, не раз побывавшего за границей, может быть даже в Лондоне или Париже, но оставшегося в душе простым деревенским парнем. По крайней мере, именно эту мысль внушала окружающим его кепка. Пройдется, руки за спину, вдоль цеха, вдоль заливочных площадок и печей — народ как раз усаживается обедать, — подождет немного и подходит к какой-нибудь компании. Стоит и смотрит. А встретится с кем-нибудь глазами, так даже подмигнет, мол, вы меня не бойтесь, я свой парень. Свой-то свой, но…