Матрос Железняков - [29]

Капитан крикнул Железнякову:

— Встать!

Тот медленно поднялся с пола, осторожно натянул на голову помятую и окровавленную бескозырку.

— Прощай, друг! — обратился он к солдату. — Может, еще встретимся. Тогда уж вместе до полной победы будем добивать контру!

— Связать ему руки и — на машину! Живо! — крикнул капитан солдатам.

Железнякова заключили в Петроградскую пересыльную тюрьму «Кресты».

Выступая с разоблачением контрреволюционных методов Временного правительства, «Правда» писала 20 июня: «События на даче Дурново взволновали весь рабочий Петербург. В понедельник с утра в Таврический дворец, в помещение Исполнительного Комитета стали притекать рабочие с фабрик и заводов, требуя ответа, сообщая о начинающихся стачках…»

Одновременно «Правда» напечатала воззвание к рабочим и солдатам с призывом воздержаться от разрозненных выступлений и действовать только по призыву большевистской партии.

21 июня «Правда» опубликовала официальное заявление Центрального Комитета большевистской партии, сделанное еще вечером 18 июня, с требованием немедленно выявить и привлечь к ответственности виновников организации побега заключенных из «Крестов».

Побег уголовников и налет на бывшую дачу Дурново явились частными провокациями, устроенными Временным правительством в порядке подготовки к июльским событиям.

4 июля мостовые Петрограда оросились кровью лучших сынов рабочего класса. Контрреволюционеры разгромили большевистскую печать, рыскали по городу в поисках вождя революции В. И. Ленина.

Керенский приказал распустить Центробалт. В «Кресты» были заключены крупнейшие политические деятели Кронштадта и других портов Балтийского моря. В числе арестованных были Дыбенко, Рошаль, Ховрин и другие. Все они были заключены в тюрьмы. Над Железняковым был совершен суд, который на основании старого царского закона о дезертирах военного времени приговорил его к 14 годам каторжных работ.

Таким чрезмерно суровым приговором буржуазный суд явно мстил балтийцу, непоколебимо следовавшему за большевиками, резко выступавшему против Керенского и его сторонников.

Томясь в тюремной камере, Железняков выразил свое душевное состояние в стихотворении:

Сокол, сокол,

Не смейся теперь надо мною,

Что в тюрьме я свой жребий нашел.

Был я выше, чем ты в небесах над землею,

Был я выше, чем ты и орел.

Много видел тебе неизвестных светил,

Много тайн заповедных узнал;

Я со звездами часто беседы водил, Я

до яркого солнца взлетал.

Быстро день проходил и сменялся другим.

И сгорал я мятежным огнем,

Был врагами свободы гоним,

Были братья мне ветер да гром.

Но однажды темной ночью в степи

В роковую грозу я ослаб,

И с тех пор я сижу здесь, как вор на цепи,

Как неверный и пойманный раб.

Сокол, сокол, когда соберешься лететь,

В беспредельный и горный простор,

Не забудь, передай облакам мой привет,

Всем скажи, что я цепь изорву,

Что в тюрьме моя жизнь — только сумрачный сон.

Только призрачный сон наяву.[6]

Письма, пересылаемые Анатолием заключенным друзьям, звали их к новым битвам. В одном из таких посланий он так открывал им свою душу: «…Мне душно в этом каменном мешке, друзья! Я люблю море, необъятный простор, шторм, борьбу. Мне свобода нужна для битвы. Я не хочу шагать по миру бездельником. Идет великая битва за коммуну. Надо отдать этой битве всего себя, вместе с сердцем… И в какие бы цепи ни заковали меня враги революции, я уйду отсюда. Вырвусь! Убегу! Меня не удержат эти стены! Кто может сковать волю человека, который бьется за человечество? Еще не изобретена такая сталь, из которой можно выковать цепи крепче моей любви к свободе! Убегу!..»

Сквозь решетку, заслоняющую тюремное окно, прорывался тусклый дневной свет. И небо было безрадостным, угрюмым. «Посмотреть бы теперь на Петроград…» — с тоской думал Анатолий.

Но город увидеть было невозможно, так как единственное окно в камере было устроено так, что заключенный мог видеть только кусочек неба.

— Отсюда трудновато вырваться, Алеша, — перевел Железняков взгляд на пересветовца Семенова, который оказался с ним в одной камере. — Уж больно крепко стерегут нас.

Он снова повернулся лицом к окну. Теперь небо казалось ему еще более хмурым. Но все равно хотелось смотреть на него долго, долго. Будто там, в этом маленьком сером клочке, было видно отражение моря, по которому тосковало его сердце.

Железняков угрюмо молчал. Кто-то открыл окошечко в дверях и торопливо швырнул в камеру скомканную бумагу. Он поднял ее, развернул. Перед ним была страничка газеты «Пролетарий» — центрального органа партии большевиков, издававшейся с 13 августа вместо «Правды», разгромленной буржуазией. Трудно передать, с каким волнением читали друзья опубликованный в газете манифест VI съезда большевистской партии. Последние слова этого исторического документа звучали как команда к бою:

«Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные деревни!»

Глаза Анатолия загорелись.

— Ну вот, а мы с тобой горюем, что забыли нас… Нет, Алеша, не забыли…