Матрица войны - [97]

– Дорогой Сом Кыт, – Белосельцев вглядывался в осунувшееся лице кхмера, на котором проступали острые кости скул, а в углах покрасневших глаз скопилась мокрая пыль, – мне кажется, нам следует продолжить путь и достигнуть границы. Иначе картина будет неполной. Какой журналист упустит возможность вести репортаж из тех мест, откуда бьет огонь артиллерии? Весомость каждого слова увеличивается на вес снаряда. Поэтому, дорогой Сом Кыт, мне кажется, мы должны просить любезно сопровождающего нас Тхом Борета сопровождать нас и дальше, к границе.

Он видел, Сом Кыт смотрит перед собой на асфальт, на ту же черту, незримо преграждавшую путь. На тот предел, где завершается их путешествие и можно разворачивать колеса домой, в безопасную сторону, к печальной одинокой жене. Доклад в министерстве. Похвала за удачный вояж. Возможное повышение по службе. И незачем рисковать из-за странной прихоти малоизвестного ему человека, чья профессия тонко сокрыта под личиной журналиста.

– Я тоже думаю, что нам следует побывать на границе, – обратился Сом Кыт к Тхом Борету. – Иначе впечатления будут неполными.

– Дальше ехать нельзя, – твердо сказал Тхом Борет. – Таково условие программы. Дальше имеющимися средствами охраны я не могу обеспечить безопасность. В вечернее время прекращается движение на трассах. Я не могу взять на себя ответственность. Программа полностью выполнена.

– Дорогой Тхом Борет, – Белосельцев чувствовал, как кожаные сухие ремни стягивают ему щеки и губы, но старался улыбаться, – вы же знаете, что никакая программа, даже столь тщательно и разумно составленная, не сможет учесть всех экспромтов и неожиданностей.

– Затем и составлялась и утверждалась программа, чтобы избежать неожиданностей, – твердо настаивал Тхом Борет. – Я ответствен за программу и не могу гарантировать вам безопасность.

– Дорогой Тхом Борет, после того что вы испытали в жизни, понятие «безопасность» приобретает сомнительный смысл.

– Я не вправе принимать решение сам, – колебался Тхом Борет. – Я должен связаться с вьетнамской комендатурой по радио.

– Так сделайте это, – почти приказал Сом Кыт. – Сделайте это от имени Министерства иностранных дел.

Тхом Борет направился к машине, где блестел жгут антенны, – вызывать по рации Баттамбанг. Белосельцев вспомнил картинку из давнишней, в детстве читанной сказки: развилка пути, на обочине белый камень, богатырь на коне водит копьем по земле, на камне вещие, начертанные кем-то слова. Нет ни копья, ни камня, лишь разбитый, сгоревший танк, горстка усталых солдат, но все тот же рубеж, отмеченный на дороге чьим-то извечным копьем.

Солнце пекло, попискивала рация. Тхом Борет вызывал Баттамбанг. Белосельцев, желая укрыться от зноя, спрятать свое изнуренное тело, подошел к танку. Ухватился за теплую скобу, за облупленную крышку люка. Влез внутрь танка.

В танке было сумрачно, душно. Выгорело все дотла. Будто влетела и взорвалась шаровая молния, единой вспышкой испепелив все живое и плавкое. Он устроился на сиденье водителя среди торчащих обугленных рычагов, рыжей осыпавшейся окалины, в которой валялась окисленная орудийная гильза. В сумрак вонзался, тонко, струнно дрожал луч солнца сквозь маленькое, прожженное в броне отверстие. Огонь кумулятивного снаряда пробил сталь, прожег в ней канал, вдунул в танк смертоносный пылающий шар. Белосельцев наклонил голову, поймал зрачком круглый прожог в броне, поместил глаз в то место, где просвистело веретено плазмы. Его живое ухающее сердце находилось в том месте, где некоторое время до него билось сердце сгоревшего человека. Его живые ноги упирались в пепел и прах, бывший некогда человеческой плотью. И он, живой, не уберегший от смерти женщину, обремененный добытым знанием о близкой большой войне, не понимающий мира, не ведающий его концов и начал, смотрел сквозь пробоину на голубые азиатские горы, на курчавые далекие заросли, на медленную тихую птицу, парившую под белой тучей. И думал о Родине.

Он видел ее внутренним оком всю сразу, словно пролетал над ней в серебристой пустоте, как крылатое семечко, бесконечно малое в сравнении с ней, огромной. И одновременно был больше нее, нес ее в себе, обнимал, окружал своей жизнью, был ее хранителем. Из сожженной брони, сквозь скважину, в которую струйкой дула смерть, он своим встречным дыханием посылал ей слова любви. Желал ей жизни вечной. Желал ей мудрости, доброты. Желал великого трудолюбия и терпения в неусыпной работе, затеянной предками по преображению жестокого мира, в котором бесчисленные работники гибли в огнях и бедах, спасая ее от бед и огней. И если впереди ее вновь ожидают сражения и множество жестоких врагов начнут ее терзать и ломать, он, ее плоть и кровь, до последнего дыхания станет ее защищать, и нет для него иной судьбы, кроме судьбы его милой Родины.

Вылез из танка, отряхивая с ладоней мелкую рыжую пудру сгоревшей стали. Направился к машине, где Тхом Борет совещался с Сом Кытом. Оба они вместе с солдатами отбрасывали длинные предвечерние тени.

– Я получил разрешение доехать до пограничного пункта, – сказал Тхом Борет. – Надо ехать сейчас. Скоро начнет смеркаться.