Матрица войны - [67]

– Тхом Борет. Я рад приветствовать вас в нашем районе. Надеюсь, ваше путешествие проходит нормально. Мы делаем все, чтобы оно было безопасным. – Пожатие его руки показалось Белосельцеву негибким, неполным. Отпуская ладонь Тхом Борета, он заметил, что пальцы его наполовину отрублены. – Завтра по программе у вас поездка к границе. Считаю своим долгом предупредить, что к северу от Баттамбанга действуют несколько террористических банд.

– У нас есть охрана, – нарочито легкомысленно отозвался Белосельцев.

– Этого недостаточно, – строго сказал Тхом Борет. – Мы выделим вам машину с солдатами.

– Спасибо, – сказал Белосельцев.

– Теперь же, как значится в вашей программе, мы едем в пункт перевоспитания пленных.

От Тхом Борета исходила едва ощутимая неприязнь, словно появление Белосельцева доставляло ему ненужные хлопоты, отвлекало от насущных забот. Быть может, это было именно так, но возможно, Тхом Борет догадывался об истинных интересах Белосельцева, не мог скрыть подозрительности, и это заставляло Белосельцева тонко следить за своими словами, мимикой, интонацией.

На двух машинах они покинули отель, проехали утренний город, оказались перед дощатым двухэтажным строением, похожим на надвратную башню. Ворота под башней были построены из толстых, окованных железом досок. Их охранял часовой, развевался флаг республики с зубчатой эмблемой Ангкора. За воротами им открылся нарядно раскрашенный флигель, светлели посыпанные песком дорожки, нарядно цвели кусты. Это было похоже на сквер для прогулок, и только кованые ворота напоминали тюрьму.

– Здесь пленные проходят трехмесячный курс перевоспитания. Они слушают лекции, работают, сдают экзамены, – пояснял Тхом Борет. – Прошу вас сюда, – указал он на флигель.

Они уселись за пустым деревянным столом в прохладной, продуваемой ветром комнате. Солдат внес, прижимая к груди, тяжелые, как булыжники, кокосы, обрубленные с макушек, с торчащими пластмассовыми палочками. Поставил их перед каждым. Белосельцев, постоянно испытывая жажду, потянул непрерывную сладковатую струйку сока.

Отворилась дверь. Солдат впустил человека, сутулого, с длинной костлявой шеей, с черной нечесаной головой. Глаза смотрели исподлобья, пугливо бегали. В вялых, опущенных углах рта, в крупных перепачканных руках была неуверенность и усталость. Человек не знал, куда и как поместить худое, неумелое тело.

Тхом Борет властным кивком указал ему место напротив. Словно толкнул его блеском своих очков. Тот послушно, торопливо сел. Тхом Борет пододвинул ему кокос с трубочкой. Но тот, не понимая, смотрел на плод, и Тхом Борет коротким жестом приказал ему: «Пей!» Человек пугливо схватил губами трубочку, слабо зачмокал и тут же отпустил ее. Уставился в доски стола, выложив перед собой пальцы с нечищеными ногтями.

– Он был взят в плен два месяца назад, – сказал Тхом Борет. – Банду перебили, а ему повезло. Жив и вернется домой. Можете с ним побеседовать.

Белосельцев извлек блокнот, приготовясь писать, переводя взгляд на Сом Кыта, бесстрастно взиравшего на полпотовца, быть может, одного из тех, кто у сухого канала убил мотыгой его детей. Тхом Борет строго блестел очками, и его власть над пленным выражалась в стиснутом, беспалом, выложенном на стол кулаке. Между ними троими пульсировало неисчезнувшее грозовое электричество длящейся в Кампучии войны. Белосельцев чувствовал его, как потрескивание воздуха в проводах высоковольтной линии.

Как разведчика его интересовала дорога, и он слабо надеялся, что в разговоре случайно что-нибудь узнает о ней. Но как человеку, вовлеченному в страдания народа, ему хотелось понять, кто он, солдат полпотовской армии. Каков он, боец «кхмер руж», недавний хозяин страны, палач и насильник, осуществлявший на земле древний марсианский проект, бросивший вызов истории, попытавшийся развернуть неумолимый поток времен, дерзновенно обратить его вспять.

Стараясь тоном, голосом, выражением лица снять ощущение допроса, мыслью экранируя пленного от солдата у двери, от полевого телефона с блестящей ручкой, от колючей солнечной оптики Тхом Борета, он стал спрашивать, заглядывая в темные бегающие глаза человека. Сом Кыт старательно переводил, словно принимал от Белосельцева пригоршни слов, передавал их пленному, а тот, выслушав и подумав, возвращал Сом Кыту другую пригоршню, для терпеливо ожидавшего Белосельцева.

– Я бы хотел узнать его имя. Откуда он родом?

Пленный медленно поднял глаза, посмотрел на его чужое, некхмерское лицо, пытался сочетать его с видом двух других грозных для него соотечественников. Не смог, потупился, отнеся это ко всему остальному случившемуся с ним, не имевшему объяснения.

– Его имя Тын Чантхи, – переводил Сом Кыт. – Ему двадцать семь лет. Он из деревни Трат. Она тут рядом, под Баттамбангом.

Пленник беспокойно бегал глазами. Передвинул было лежащие на столе руки. Опять торопливо вернул их на место, словно боялся выйти из отпущенного ему пространства.

– Крестьянин? Занимался сельским хозяйством?

– Да.

Белосельцев оглядывал его сутулые плечи, впалую грудь. Сравнивал его с теми, кого видел в полях, на обочинах, роющими колодцы, ремонтирующими двуколки, таскающими кули с зерном. Перед ним был такой же крестьянин, один из тех, именем которых совершалась революция, разрушался Пномпень, убивались поэты и генералы. В чьи руки, отодранные от мотыги, вложили автомат. Кто, сотрясенный, со смущенной душой, спутанным, помраченным сознанием, ждал своей участи на разоренной, измученной родине. И не было в нем ничего от пророка, обличавшего сбившееся с пути человечество, а была сиротливая затравленная жизнь, за которой гналась по пятам смерть.