Матрица войны - [52]

Заиграла музыка, напоминавшая стуки тамтамов, заунывные китайские флейты, струнные переливы персидских мандолин, бренчанье итальянских клавесин. И под эту музыку стали выходить манекенщицы в одеяниях, воссоздающих архитектуру буддийских пагод, мусульманских мечетей, готических замков и храмов, барочных дворцов. Женщины шли, раскачивая подолы, волнуя шлейфы, развевая прически. И одна была как красно-золотой пекинский дворец в резных узорных драконах. Другая – как минарет, в слюдяных изразцах, со священной вязью Корана. Третья – как парижский собор Богоматери, в стрельчатых арках, перламутровых витражах, с крохотными, усевшимися на плечи химерами. Возникали женщины-цветники, украшенные тяжестью свежих соцветий. Женщины-букеты, усыпанные живыми цветами. Женщины-вазы, в которых распушились розы, тюльпаны, пионы.

Сидящие вокруг подиума люди встали, аплодировали стоя. Маленький кутюрье ловко и быстро вскочил на подиум. Окруженный манекенщицами, казавшимися прекрасными великаншами, раскланивался, улыбался, посылал в зал воздушные поцелуи. И вдруг покачнулся, схватился за грудь. Стал падать на озаренную панель. Лежал в аметистовом круге света, маленький, в черном фраке, как подбитая камнем ласточка. Вокруг него, боясь подойти, толпились высокие, словно башни, женщины.

– Я говорила, у него плохое сердце! – изумляясь своей прозорливости, огорченно воскликнула Даша. – Но это не опасно. Он скоро придет в себя.

Кутюрье медленно подымался, окруженный нарядами, цветами, женскими прическами. Манекенщицы почти несли его на руках, шелковые, стоцветные, своего маленького черного повелителя, под звуки средневекового клавесина.

Когда они покинули аристократический клуб, на улице шел дождь. Белосельцев не удивился тому, что сбылось ее предсказание. Он больше не удивлялся, просто веровал в постоянно подтверждавшееся чудо. В чудо теплого ночного дождя, превратившего тусклый дневной асфальт в черно-блестящее стекло с жидкими мазками света. Словно площадь стала ночным морем с зеленоватыми комьями водорослей, огненно-белыми следами режущих поверхность катеров, красными и золотыми медузами, всплывшими из темных глубин. Все было зыбко, колыхалось, текло. Было огромным нерестилищем с плещущими шумными рыбинами, брызгающими ртутной икрой и синей холодной молокой.

– Надо взять машину, – оглядывался он, выискивая среди сияющих размытых полос и водянистых лучей зеленый огонек такси.

– Идемте пешком до метро!

– Промокнем! Замерзнете!

– Он теплый! Идем! – Она кинулась в дождь, как в море.

Шли рядом, окруженные цветными перепончатыми зонтиками, напоминавшими торопливых, бегущих по отмели крабов. Он смотрел, как она промокает.

Сначала волосы ее потемнели, отяжелели, недвижно легли на плечи и спину. В них появился блеск, холодный отлив. Они стали сочиться, течь, превратились в жидкое сверкающее стекло, и ее голова осветилась прозрачным нимбом. Ее короткая розовая маечка стала темной, влажной, пропиталась дождем, прилипла к телу. Сквозь ткань округлились груди с маленькими плотными сосками, открытый живот блестел, как глазированный. Короткая юбка облегла бедра, вылепила их. Белосельцев боялся смотреть. Боялся видеть, как ее раздевает дождь.

Москва со своими фонарями, рекламами, светофорами, с размытыми горящими окнами и витринами опрокинулась, перевернулась, отразилась в черной глубине. Они шли по отражениям. У них под ногами пылала, колыхалась, змеилась огнями глубокая перевернутая Москва.

Бронзовый фонарный столб с высокой гирляндой каплевидных фонарей, под которыми блистала, искрилась, сыпалась капель, отражался в черной воде. Они бежали по этим фонарям, боясь их разбить, по их белым размытым пятнам. Казалось, их обувь в светящемся жидком растворе и они оставляют на асфальте фосфорно-белые следы.

Стеклянный брусок рекламы с красавцем ковбоем, вытаскивающим из кармана пачку сигарет, погружался в глубину красно-золотым дрожащим столбом. Они пробежали по его ковбойской шляпе, безупречно мужественному лицу, по красной, величиной с автобус, пачке сигарет.

Витрина ювелирного магазина с бриллиантами, золотыми изделиями, перстнями, браслетами отражалась, как ночной теплоход. И они давили ногами эти бриллианты, золотые браслеты, часы в драгоценной оправе. Сами на мгновение покрылись жидкой позолотой, роняли по пути золотые капли.

Церковь, озаренная, многоглавая, отражалась в асфальте, как град Китеж, утонувший в черном омуте. И они пробежали по водам, по узорным крестам, по сияющим куполам, и от их шагов на поверхности расходились круги, и в крестах проплыла серебряная размытая рыбина.

Дорогу им преградил бурный, черный ручей, в котором отражался огонь светофора, словно поочередно в ручей опрокидывали ковши зеленого, золотого, красного цвета.

– Нет, нельзя, он красный! – остановила она его перед рубиново-черным потоком. Он замер, чувствуя, как льется ему за ворот вода, хлюпают туфли. Видел, как несутся в ручье огненно-красные воронки.

– Желтый! – сказала она, ступая ногой в медовый поток, и он видел, как туфелька ее погрузилась в ручей и вокруг ее щиколотки поднялся маленький золотой бурун.