Матрица бунта - [46]

Самоуничижительная тяга к народному, простому, всеобщему в сознании русской интеллигенции была оправдана конкретными, историческими обстоятельствами ее возникновения. Дело революции, которому посвятила себя интеллигенция, было направлено на самоустранение, на выход из мучительного положения посторонней, лишней, исключительной силы, живущей вразрез с национальным духовным целым.

Невроз воссоединения с почвой был главным сюжетом в истории русской интеллигенции. И представление о народных корнях было исторически конкретным образом почвы, явленным в ее судьбе. Но то, к чему стремился русский интеллигент в образе народа, куда древнее, масштабней и прельстительней.

Понятие «почва» темно, архаично, неразложимо на элементы и неистребимо в культурной памяти, как текучая твердь натуральной земли под бредущими, не замечая опору, ногами. Оно завораживает магией символа, как имя всякой стихии. Но, несмотря на мистический дух, понятие вполне доступно рационализации. Почва во внеисторическом, философском смысле — синоним данности. Всего, что человек не выбирает свободно в результате осознания себя, а вбирает безлично, не задумываясь. Семья, среда, природа; приемы, правила, традиции; естество, жизнь, время — все это почва жизни, прирастающая каждой вновь рожденной душой, растворяющая единичность во всеобщем, возмещающая исчезновение отдельного элемента цикличным повторением его судьбы в миллионах подобий.

Лишиться почвы — значит оказаться в ситуации не гарантированных смыслов. Такая утрата может стать отрицательным основанием свободы: когда принципы жизни не определены, сознание испытывает будоражащую ответственность за самостоятельный выбор. В риске беспочвенности, когда ломается автопилот сознания и начинается его свободное самоопределение, открывается возможность для творения не-бывшего. Беспочвенность дает ход творческой, не обусловленной деятельности сознания, запуская интеллектуальный поиск как особый тип существования.

Драму и силу свободной сознательности призвана выразить фигура интеллигента. Межеумочный, на полдороге, ни то ни се, интеллигент по определению существует на острие: шаг влево, шаг вправо — и существо его перерождается, все равно, улучшаясь или деградируя, главное — избывая беспочвенность, ситуацию поиска, которая подарила ему бытие. Исследуя публицистику «веховцев» как «новый способ мышления», Г. Померанц вышел на догадку об интеллигентстве как вневременном, вненацинальном типе сознания — «незавершенного, вопрошающего», «кризисного» по определению[38]. Знаменательна солидарность столпов интеллигентского самосознания в России — Померанца, Аверинцева, Лихачева — в утверждении беспочвенности сознания как неизбывного свойства интеллигента, которому они вменяли в обязанность свободу даже от собственных, самостоятельно выработанных, успокоительно найденных идей[39].

Вот и ответ на давнюю загадку об отличии интеллигента от «просто хорошего человека»[40]. Доброта — уже природа. «Хороший» человек делает доброе по природе, не задумываясь о доброте как основании своего поступка, тогда как вся боль интеллигента — об основаниях, причине причин, тверди, от которой оттолкнуться для действия. Поступок интеллигента — это не только результат решения вопроса, но само это решение. Синонимичным обозначением интеллигента поэтому будет никакой не «хороший человек», а человек думающий (ищущий, рефлексирующий). Стоит только обрести постоянную основу для поступка, отменить процесс ее испытания и проверки, как интеллигент переходит на иноприродный ему уровень духовности — автоматический, обывательский (в худшем случае) или просветленный, знающий (в лучшем).

Интересно в этом смысле отметить, что духовное превосходство интеллигента в отечественной культуре переоценили. Интеллигентство — значимая, но далеко не высшая ступень духовного развития человека. По правде говоря, эта ступень — первая. Усиленная деятельность самосознания в интеллигенте — начальный навык в любой духовной, религиозной практике. Путь к вершинам знания и креплению духа начинается с обрыва инерционного бытия, с понимания основы своих поступков.

Бодрствование — вот религиозный синоним интеллигентства, наставляемого ситуацией беспочвенности, смещением привычных орбит бытия так же, как каждый из нас бывает наставляем в страдании, заминке на накатанном пути. Праведники и святые неизмеримо выше интеллигента, и все же один шаг в пустоту делает его ближе к ним, чем тысячекратные деловитые пробеги людей хороших или не очень, но никогда не задумывавшихся об основе, цели и пределах своей действенности.

Стремление к активному проживанию ситуации не гарантированных смыслов роднит Захара Прилепина и Романа Сенчина. Оба идут против века, пустое место делая полигоном для испытания моделей жизни, священных в коллективной культурной памяти. Их сквозные автобиографичные герои — это Воин и Писатель в эпоху, ощутившую, что время воинов и писателей миновало. Поэтому реконструкция Героя — действователя у Прилепина, наблюдателя у Сенчина — провоцирует конфликт внутри его образа. Стать Героем в обоих случаях значит сломать в себе актуального человека, выступить за пределы времени провисших смыслов. Куда? — ситуацию душевного надлома, которую переживает Герой, эти писатели решают противоположно.