Матрица бунта - [187]

Испытание миром

Что дальше?

На данный момент литературная судьба Бабченко мне неизвестна — отпустила ли его боль войны?

Активно мостит из кирпичиков рассказов свой писательский путь Карасёв. Его новые вещи так или иначе касаются темы войны — пусть и в образе офицера на «гражданке». Он акцентированно использует армейскую лексику, строго следуя выбранной стратегии правдоподобия. Из его новых произведений я бы отметила только рассказы «Ферзь» («Октября». 2005. № 5) и «Чрезвычайное происшествие» («Дружба народов». 2005. № 4). В них есть ощутимый прорыв автора к большей эмоциональной глубине, отчетливая неслучайность деталей. Наконец, в «Ферзе» видна эволюция авторского языка в сторону большей образности, иносказательности — в нем нет пересказов и скороговорки, и резкое передвижение от картинки к картинке захватывает дух.

Остальные рассказы Карасёва кажутся мне «проходными». Такие произведения публикуются для того, чтоб имя нового писателя попросту не забылось. Никакого прорыва в них нет.

Такие же «проходные» произведения успели опубликовать, в свою очередь, и Прилепин, и Гуцко. Это рассказы Гуцко «Осенний человек» («Октябрь». 2004. № 5) и Прилепина «Какой случится день недели» («Дружба народов». 2004. № 12). И если произведение Гуцко ничего не добавляет к прежнему образу автора, то новый рассказ Прилепина прямо компрометирует его как писателя, так что удивительно, почему журнал вообще решил его публиковать.

В рассказе повторяются самые второстепенные и спорные мотивы романа «Патологии». Образы собак, девушка-ребенок, эгоизм любви. Рассказ высвечивает один из главных провалов художественного мира Прилепина — неправдоподобие женского образа. Романная Даша и Марысенька из рассказа похожи как сестры: умиляющими рассказчика трусами, попочками, соблазнительностью и инфантильностью. В героине не узнаешь живой женщины, она соткана из стародавних писательских предрассудков: сентиментальность, слащавая хрупкость (все ее вещи и части тела названы с уменьшительными суффиксами), приглуповатость, — только вот не недотрога: коррективы вожделеющей эпохи, знаете ли.

Весь рассказ основан на неправде разного развеса: надуманность или просто недомыслие. Автор подает описываемое им как норму поведения счастливого человека. Итак, если у такого, нормального, влюбленного и счастливого, человека, к тому же увлеченного дружбой с уличными щенками, вдруг эти самые щенки пропадут… О, он пойдет искать пропажу в обитель бомжей, так как его подруга от большого ума предположила, что какие-то бомжи схватили щенков и съели. Он продемонстрирует презрительное, с акцентированным отвращением и страхом, чувство к этим бомжам, не отдавая себе отчета в том, что «бомж» — не моральная или эстетическая категория, а просто бюрократическое обозначение чужой бездомной беды. Он выкажет заодно и потребительское отношение к одному старому актеру — поскорей бы сделать с ним интервью, а то он умрет, а нам с Марысенькой надо денежек на мороженое. Этого нормального, счастливого человека не раз захочется назвать дураком и мерзавцем — в качестве комментария к иным его репликам и поступкам. А его любовь — элементарным вожделением, в котором нет ни познания друг друга, ни общения, ни серьезной дружбы.

Будем надеяться, что после такого — очень случайного и непродуманного — шага Прилепин напишет что-то действительно достойное себя и своего романа[115]. В отличие от него Денис Гуцко уже успел опубликовать роман «Без пути-следа» («Дружба народов». 2004. № 11–12), своеобразно продолжающий его повесть и во многом более зрелый, чем она.

В романе тот же герой — вернувшийся из армии Дмитрий Вакула, те же темы родины, национальности, развала СССР. Но это уже действительно роман: публицистическая (герой добивается русского гражданства, по недоразумению отобранного у него, и ищет престижную работу), любовная (герой между двух женщин), философская (в финале заботы героя отступают на второй план, и он понимает, что за ними он потерял себя, свою жизнь, свою мечту о себе) сюжетные линии складываются в широкую картину современной жизни, в лицах и массе, в типах и масках. Роман, как обычно у Гуцко, начинается с публицистических замечаний о современности, а заканчивается вскрытием тайного, философского сюжета — истории о человеке, который не смог отстоять себя у ложной свободы новой эпохи, смалодушничал, прогнулся под изменчивый мир. Роман беллетристически качественен, как все вещи Гуцко. Он захватывает — не сразу, постепенно, но прочно и до конца. Между тем стойкая добротность и традиционная эпичность прозы Гуцко может смутить: не слишком ли в нем все гладко и ожидаемо?

Опыт войны легко провоцирует на писательство. Соблазнительно: выговориться, отвести душу, мгновенно привлечь внимание читающего сообщества «гражданских». Самые острые и удачные произведения пишутся непосредственно после ранения войной. Но не самые многообещающие. Проходит время, боль, вдохновение — уходит тема. «Гражданка» оказывается полна своих мин и тюрем, только они уже не ранят остро, воодушевляюще, а ковыряют изнурительно, нудно.