Матиас Шандор. Романы - [61]

А Петера Батори поведение банкира, видимо, не столько возмутило, сколько огорчило: он, не оборачиваясь, продолжал свой путь, но уже не так бодро.

Марокканка издали следовала за ним, и если бы кто-нибудь шёл рядом с ней, он услышал бы, как она прошептала по-арабски:

— Пора бы ему приехать.

Четверть часа спустя Петер стоял уже на гравозской набережной. Несколько мгновений он любовался изящной яхтой, брейд-вымпел которой развевался на грот-мачте под дуновением лёгкого ветерка.

«Откуда прибыл доктор Антекирт? — неотступно думал он. — Такого флага я ещё никогда в жизни не видел».

Потом он обратился к прогуливавшемуся по набережной лоцману:

— Друг мой, не знаете ли, что это за флаг?

Лоцман не знал. Он мог только сказать, что в судовом журнале яхты значится, что она идёт из Бриндизи; документы её были проверены начальником порта и оказались в полном порядке. А так как это была спортивная яхта, — власти решили уважить её инкогнито.

Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на «Саварену», а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.

Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь ли доктор.

Приказ, запрещавший посторонним находиться на «Саварене», явно не касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.

Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли доктор принять его.

Вахтенный взял карточку и спустился по трапу, ведущему в салон на корме.

Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя пожаловать к нему.

Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в салоне, где царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешены.

Доктор Антекирт сидел на диване, в тёмном углу. При виде сына Иштвана Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить. У доктора невольно вырвалось: «Это он! Это Иштван!»

И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать два года: та же решимость во взоре, та же благородная осанка, тот же взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого, возвышенного, прекрасного.

— Я очень рад, господин Батори, — сказал доктор, вставая, — что вы приняли моё приглашение.

Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел в другом углу салона.

Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.

— Сударь, — ответил Петер Батори, — я отдал бы вам визит, нанесённый вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что вы — один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моём отце и о двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен вам за то, что вы чтите их память.

Вспомнив прошлое, теперь уже далёкое, назвав имена отца и его друзей, графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах был сдержать волнение.

— Простите, доктор, — сказал он. — Когда я вспоминаю их подвиг, я не могу…

Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него и молчит только потому, что боится выдать своё волнение?

— Вам незачем просить у меня извинения — ваша скорбь вполне естественна, господин Батори, — сказал он наконец. — К тому же в ваших жилах течёт венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмётся сердце при этих воспоминаниях! В то время, пятнадцать лет тому назад, — да, прошло уже пятнадцать лет, — вы были ещё ребёнком. Вы, можно сказать, почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий, в которых он принимал участие.

— Моя мать — его двойник, доктор! — ответил Петер Батори. — Она с детства внушила мне благоговение к памяти человека, которого она оплакивает и по сей день! Всё, что он сделал, всё, что он хотел совершить, вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, — все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было всего восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал, потому что он живёт в сердце моей матери!

— Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер Батори, — отвечал доктор Антекирт, — мы же все чтим её, как вдову мученика!

Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные им чувства. Когда доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и он даже не замечал того холодка, нарочитого или невольного, который чувствовался в словах собеседника и был, по-видимому, присущ ему.

— Позвольте вас спросить, вы были знакомы с моим отцом? — продолжал Петер.

— Да, — ответил доктор не без колебания, — но я знал его лишь в той мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику у вас на родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего лет на десять. Он внушал мне искреннее уважение и любовь, потому что в его лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое было свойственно этому пламенному патриоту. Я расстался с ним только тогда, когда мне пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало которому было положено в Венгрии. Но вскоре после этого профессор Иштван Батори пожертвовал своей карьерой учёного ради идей, которые он считал благородными и справедливыми, и уже никакие личные интересы не могли остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими советами, окружила его нежной заботой. Она обладала всеми женскими добродетелями, как ваш отец — всеми мужскими. Простите, господин Петер, что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь вы, конечно, не из тех, кто отрекается от прошлого.