Материнский кров - [85]

Сын не спал и встретил ее вопросом:

— Ночевали, мам, у дядьки Семена?

— А то ж у кого, раз он тут самый ближний родич, — ответила она, косясь на раненую ногу сына, заметила на подоконнике нетронутые вчерашние гостинцы и в свою очередь спросила: — Ты чо ж, кисляк и пышки не съел?

— Аппетита нет, мама…

— Тогда хлопцам кому-нибудь отдай…

— Теть, можно я возьму? — спросил молодой раненый с забинтованной култышкой правой руки. Он был Митиным соседом и слышал все, о чем она говорила с ним.

— Возьми, хлопчик, раз мамкины гостинцы ему не нужны. А я дурна, «жаворонков» на базаре добывала… Праздник сегодня ж, люди сдобу пекут, весну закликают на счастье…

— Мам, не плачьте… Я правда не хочу.

Ульяна взяла с подоконника банку кисляка и пышки, подала раненому, который просил, а у самой руки дрожали и сердце сжималось, когда он брал еду одной левой рукой, укладывал на одеяле, а потом по очереди то жадно откусывал чурек, то прихлебывал из банки кисляк, слизывая белые круги над верхней почти детской губой, — правой руки у солдата не было, значит, отвоевался и в работники был теперь негож.

«И с Митей неизвестно как случится», — беспокойно взглядывала она в лицо сына. Что-то случилось с ним все ж таки за эту ночь, а что именно, она пока не знала и не догадывалась, но поняла, что ему стало хуже и уезжать в станицу ей теперь нельзя, пока не определится, очень опасно это для него или нет.

Митя на ее глазах чернел, стискивал от боли зубы, на щеках, будто дотлевающие угли в пепле, проступали красные пятна.

— Мама, выйдите, пожалуйста. Я врача буду вызывать… Ногу печет с ночи, как батькин горн раздувает, — простонал он, катаясь головой по подушке. Она попятилась к двери, считая, что выйдет ненадолго, а потом опять можно будет зайти к нему. И сразу же ее настороженный слух резануло криком сына:

— Вра-ча-а-а!..

Она вернулась, присела над ним, но он протестующе замотал головой:

— Мам, уходите… Я щас ругаться буду… — голос Мити рвался, глаза краснели и слезились. — Вра-а-а-ча-а! — крикнул он, приподнявшись на руках и напрягаясь худой шеей. Его крик подхватили другие раненые.

— Вра-а-а-а-ча-а! — кричали со всех сторон вокруг Ульяны, и скоро прибежала медсестра. В палату она только заглянула и тут же исчезла.

— Тетенька, выйдите, а то ему больнее при вас, — посоветовал кто-то сзади Ульяне.

— Да, да, — поддержало просьбу несколько голосов. — Врач все равно вас выгонит и допуск к сыну запретит. Себе хуже сделаете…

Она понимала, о чем ей говорили, но не могла оторваться от сына, оставить его одного в такой беде.

— Ой, не могу, — стонал Митя, снова откинувшись на подушку и прикрыв глаза. Слезы накатывались из-под ресниц, текли по впалым горящим щекам на сухие побелевшие губы. Вдруг он рывком откинул вверх веки, но мать уже не просил выйти — смотрел прямо на нее, не замечая, не узнавая. Зрачки от боли расширились и были полны ужаса, видели что-то свое, чего другим не являлось, наружу, а было его внутренним, с чем он не мог справиться сам, и исступленно стал звать на помощь, уже не криком, а слабым шепотом, быстрым и неразборчивым. Он корчился и стучал кулаком об пол и вдруг пронзительно тонко взвизгнул:

— Ма-а-ама-а-а!.. Ма-ма!

Ульяна большой белой птицей взметнулась над стонущим сыном, распахнула дверь из палаты в коридор и хотела бежать искать доктора, но, увидев спешащих навстречу людей в белых халатах, прижалась к стене. Цветные круги замелькали в глазах, и она куда-то провалилась…

Когда пришла в себя, почувствовала резкий запах и легкую тошноту. Вахтерша держала возле ее лица клочок ватки, смоченный нашатырем, и спрашивала:

— Что, Уля, сердце, или голова закружилась?

— А грец его знает… Мой сынок живой?

— Не беспокойся: живой. Унесли в операционную. — Вахтерша помогла Ульяне встать и вывела во двор: — Побудь на воздухе.

6

Было свежее утро. Солнце светило еще розовато, но день обещал быть ясным и без ветра. Ульяна стояла на главном крыльце госпиталя, не зная, что делать дальше, как ей быть и куда идти. Белый халат у нее отобрали, значит, сегодня на свидание с сыном больше надеяться нельзя, надо ждать до завтра, а Митя ж в операционной…

Она зашла в вестибюль, прислонилась к тамбуру гардероба. Вахтерша не прогоняла ее, но и не утешала больше, вполголоса напевала какую-то фронтовую песню:

Там, за горами, закат догорает,

Пышный, румяный закат,

А у сестры на груди умирает

Юный красавец моряк.

Только недавно осколком шрапнели

Рану ему нанесли,

И в лазарет на его же шинели

Санитары его принесли…

Слова песни Ульяна ловила краем уха, в смысл их вникнуть не старалась, а мотив ей нравился, хватал за душу, и песню вахтерши она принимала как сочувствие. Стояла, подпирала спиной дощатый тамбур, смотрела в коридор и загадывала, не понесут ли здесь Митю обратно в палату?

В госпитале был в это время обход. Сновали по коридору санитарки, врачи переходили группой из палаты в палату, обменивались на ходу репликами. Побывали они и в Митиной палате, а когда вышли, продолжали что-то обсуждать, и Ульяна вся напряглась, не назовут ли ее фамилию, не скажут ли чего нового о сыне. От группы врачей отделилась санитарка и скоро показалась в коридоре с охапкой костылей. Была она простовата лицом и костыли несла, наложив их сверху на руки, как дрова. Ульяна помогла ей открыть дверь в палату, не удержалась, спросила: