Математические досуги - [44]
Нужно было как-то прожить дни до приезда Евгения, и это была нелегкая задача, потому что делать мне ничего не хотелось, хотелось только лежать и заново переживать все происшедшее, вспоминать слова и действия, ощущения и мысли.
Жизнь не позволила мне свободно предаваться этим сладко-горьким воспоминаниям. Нужно было наверстать пропуски в учебе, потому что иначе летел мой график поездок к Мишке. Нужны были деньги, и я приняла несколько заказов на шитье, да и собой нужно было заняться вплотную. Кроме того, на носу был госэкзамен по английском языку, который я твердо намеревалась сдать на отлично. Так что я опять начала крутиться в своей привычной жизненной карусели, но давалось мне это кручение с огромным напряжением.
У меня в голове словно выстроили сцену. На авансцене шла пьеса моей повседневной жизни, а на заднике крутились, как кинокадры, эпизоды и фрагменты нашего с Евгением знакомства и последующих дней.
Моя замкнутость и отрешенность от окружающих меня людей усугубились. Если раньше я во время примерок еще вступала в какие-то незначительные летучие разговоры, то теперь все происходило в тишине, в которой я изредко произносила необходимые по ходу дела слова. Но, как мне кажется, народ настолько привык к моей неконтактности, что никто не удивлялся.
А я внутри себя бежала, неслась по дороге навстречу верстовому столбу с надписью 12, полыхающей днем и ночью в моем сознании жарким пламенем, греющим душу и распаляющим мозг.
Все внутри мелко дрожало от нетерпения и страха, что он больше не придет, а я так и останусь с этим факелом, пока не сгорю без остатка.
Наступило двенадцатое. С утра меня била лихорадка, все падало из рук, я не могла ни есть, ни сесть. Еле-еле я высидела на лекциях и понеслась домой, чтобы быть у себя, чтобы Евгений застал меня дома обязательно. Не помню, как я провела остаток дня до вечера. Кажется, я безумно удивила своим согласием нескольких девиц, которые, уж и не знаю, из каких побуждений, пригласили меня к себе — отметить успешную сдачу экзамена: известно было, что я на междусобойчики не хожу.
Они не поняли, почему пригласили меня и почему я согласилась, да и я не поняла этого. Я пошла к себе, чтобы взять бутылку вина, которую обязательно держала в запасе, и какой-нибудь закуски. Идя по коридору, увидела, что кто-то вошел в дверь моей комнаты, сердце мое екнуло, и я побежала. Это был он.
Я налетела на него вихрем, обняла и стала целовать его лицо. Он улыбался, но при этом приговаривал:
— Что с тобой, успокойся, угомонись, возьми себя в руки.
Я угомонилась со стесненным сердцем. Что-то все время было не так. Евгений то и дело пытался отрезвить меня, заставить или не проявлять чувства вообще, или проявлять более сдержанно и холодно, если только существует холодное проявление чувств.
Полученное — вернее, не полученное — мною воспитание не давало мне возможности понять, действительно ли я веду себя неприлично экзальтированно, или Евгений специально сдерживает меня, чтобы наши отношения не выглядели пылкими, не смотрелись страстью и горячей привязанностью, а держались бы в рамках обычной связи, не слишком теплой и близкой — так, для перепихончика и приятной милой беседы вне домашних претензий и обязательств, потому что кто и что обязан любовнице? А уж претензий у нее, тем более, быть не может — статус не позволяет.
Эти мысли мучили меня все время, что мы провели вместе, а это был не один год.
То, что он рассказывал о своих отношениях с женщинами, говорило о его пылкости, нежности и лиризме, но со мной он этих качеств не проявлял, а даже наоборот, старался выглядеть холодным и трезвым и меня пытался заставить быть такой же. В постели — да, в постели он был достаточно пылок и нежен, но кроме постели, были разговоры, и во время этих разговоров я часто себя чувствовала очень неуютно: мне не дозволялось произносить какие-то нежные словечки — я бывала в этих случаях высмеяна беспощадно. Да и он тоже меня никакими нежностями не баловал. Пару раз произнес: «Желанная моя», — чем вызвал во мне горячую волну, — и все.
Я опять попала в руки, недостаточно ласковые для меня, для моей жажды нежности и любви. Казалось бы, плюнь, уйди, забудь. Но я не могла, за исключением этой напускной холодности — я была уверена, что он ее на себя напускал, чтобы не попасть в излишнюю зависимость от наших отношений — с ним было замечательно, жаль, что редко.
В тот вечер, двенадцатого, мы пошли с ним погулять, разговаривали, целовались в каждом темном углу, были застигнуты салютом по поводу Дня Космонавтики, вернулись опять ко мне, а потом он ушел в свою жизнь, а я осталась в своей — все, как он и обещал в первую ночь нашего знакомства.
Жена его уехала за ребенком, и мы договорились, что проведем вместе целый день: погуляем по Москве, он меня пофотографирует, сходим в ресторан, еще куда-нибудь.
Опять был четверг, мы почему-то часто встречались по четвергам, встретились мы у Ленинки и гуляли полдня, обедали опять в домжура, а потом наступила непонятная мне пауза. Он как-то сник и стал спрашивать у меня, куда бы я хотела пойти. У меня было одно желание — пойти куда-нибудь, где мы были бы одни. Я уверена, что он понимал это, но делал вид, что не понимает и что думает, как бы меня еще развлечь. У меня создалось впечатление, что его бы устроило, если бы я отказалась идти куда бы то ни было и захотела домой — одна. Я решила, что не сделаю этого ни за что, в результате чего мы опять оказались у него дома.
Так, треху можно не отдавать — некому. Но проблем это не решает, денег все равно нет, цены на корм утром опять подняли…Хорошо, мы с Зайчонком успели вчера поесть. Сегодня на эту трешку можно купить трамвайный билет, да только покупать его негде — не ходят трамваи. Еще жлоб этот мне орал: «Не нажрись!» Я бы и рад…А чего можно было выпить вчера на эту бумажку хилую? Так, ммм, эээээ, ага, вот! Полстакана «краски»! Ну и ну! Это разве ж доза?! А пива? Стакан! Фу,ты, и зачем это я только пиво вспомнил — захотелось, сил нет.
Потом, когда все кончилось, и жизнь пришла в норму, Алла не раз сама себе задавала вопрос, как получилось, что ее невероятная интуиция дала в тот день сбой и не велела ей отказаться от этой поездки. Вероятно переутомление и жара сбили ее здоровые настройки, лишь встряска, пережитая в последующие дни, сумела вернуть их к нормальному уровню — так решила она.
Долго я не могла заснуть, как всегда со мной бывало от избытка впечатлений. Но и заснув, я видела одно и то же: несется по шоссе серая «Волга», хохочут, поют сидящие в ней люди, полощется на ветру газета с сановными портретами. Хрущика сняли. Брежнев вместо него.
В студенческие годы я имела славу человека, который всегда может достать «лишний билетик» в любой театр на любой спектакль. А сейчас еще существует «стрельба» билетов на дефицитные зрелища?
С нею не любят общаться — слишком уж это утомительно. То и дело она что-то поправляет на себе, одергивает, расправляет. Приглаживает волосы, тревожно глядя в глаза собеседнику — это тоже не все переносят. Что за манера — смотреть прямо в глаза, словно в поисках страха или скуки, или неискренности?! Смотрит она при этом искательным взглядом, словно упрашивает о чем-то, молит, но о чем ее мольба, непонятно, да и некогда разбираться. Какие мольбы, о чем вы?! Жизнь несется, скачет, до умоляющих ли взглядов — пусть даже и думаешь о себе потом как о колоде бесчувственной, это быстро проходит, а вот беспокойство которое селит в тебе этот жалкий умоляющий взгляд, это постоянное одергивание и оглаживание одежды, постоянные поиски — неосознанные, разумеется, но все равно раздражающие — зеркала, темного стекла, любой отражающей поверхности, в которой можно было бы увидеть себя и убедиться, что все в порядке, какой-то нарциссизм наоборот — все это безумно утомляет надолго и надолго вселяет тревогу и желание смыться, уйти поскорее и поскорее забыть этот ищущий взгляд, этот торопливый захлебывающийся голос: она знает, что с нею не любят разговаривать, черт возьми, она совсем не глупа при этом своем поведении, она даже знает причину такой нелюбви к ней, но ей, словно все равно, лишь бы только удалось рассказать как можно больше, пока попавшийся и томящийся собеседник еще не ушел, еще стоит здесь, перед нею, озирается тоскливо по сторонам, переминается с ноги на ногу и мямлит что-то вроде «да что вы говорите» и « поразительно».
Жизнь в театре и после него — в заметках, притчах и стихах. С юмором и без оного, с лирикой и почти физикой, но без всякого сожаления!
От автора… В русской литературе уже были «Записки юного врача» и «Записки врача». Это – «Записки поюзанного врача», сумевшего пережить стадии карьеры «Ничего не знаю, ничего не умею» и «Все знаю, все умею» и дожившего-таки до стадии «Что-то знаю, что-то умею и что?»…
У Славика из пригородного лесхоза появляется щенок-найдёныш. Подросток всей душой отдаётся воспитанию Жульки, не подозревая, что в её жилах течёт кровь древнейших боевых псов. Беда, в которую попадает Славик, показывает, что Жулька унаследовала лучшие гены предков: рискуя жизнью, собака беззаветно бросается на защиту друга. Но будет ли Славик с прежней любовью относиться к своей спасительнице, видя, что после страшного боя Жулька стала инвалидом?
В России быть геем — уже само по себе приговор. Быть подростком-геем — значит стать объектом жесткой травли и, возможно, даже подвергнуть себя реальной опасности. А потому ты вынужден жить в постоянном страхе, прекрасно осознавая, что тебя ждет в случае разоблачения. Однако для каждого такого подростка рано или поздно наступает время, когда ему приходится быть смелым, чтобы отстоять свое право на существование…
История подростка Ромы, который ходит в обычную школу, живет, кажется, обычной жизнью: прогуливает уроки, забирает младшую сестренку из детского сада, влюбляется в новенькую одноклассницу… Однако у Ромы есть свои большие секреты, о которых никто не должен знать.
Эрик Стоун в 14 лет хладнокровно застрелил собственного отца. Но не стоит поспешно нарекать его монстром и психопатом, потому что у детей всегда есть причины для жестокости, даже если взрослые их не видят или не хотят видеть. У Эрика такая причина тоже была. Это история о «невидимых» детях — жертвах домашнего насилия. О детях, которые чаще всего молчат, потому что большинство из нас не желает слышать. Это история о разбитом детстве, осколки которого невозможно собрать, даже спустя много лет…