Мать Наполеона I - [2]

2

В минуты раздражительности Наполеон говаривал: «Madame Летиция только буржуазка». Он желал, чтобы она приспособила свои привычки, свои манеры, свой язык, свои чувства к новой своей судьбе, чтобы она повысила голос, чтобы научилась представительствовать. Но и при изменившейся фортуне она осталась тем, чем всегда была. Наполеон жаловался своим братьям, что она его неизменно продолжает называть «Napolione» и этим напоминает людям об его итальянском происхождении. A Летиция продолжала по-прежнему величать императора «Napolione» и писала ему письма по-итальянски, на которые император с таким же упрямством отвечал по-французски.

Ни слава, ни великие удачи неспособны были вскружить ей голову, ослепить её здравый смысл. Она ненавидела льстецов, презирала хвастовство, все, что отзывалось деланностью, не любила никаких церемоний, полагающихся для официальных приемов, всегда отказывалась содержать свой двор. Единственную радость испытывала она, когда у неё собиралась вся её семья. её корсиканский дом, говорят, походил на монастырь: «молитва, сон, занятия, отдых, развлечения и прогулки, все тут было рассчитано, размерено».

Эта простота и экономность Летиции также раздражали её великого сына. Он требовал, чтобы она непременно истрачивала весь миллион, какой он давал ей ежегодно, но получил лаконический ответ: «хорошо, если ты мне дашь два миллиона». Такая бережливость вчуже казалась скупостью, и про нее ходили разные анекдоты.

По словам Ларрея, – приехав в Аяччио в 1787 году на летние вакации, артиллерийским офицером, на лестнице родительского дома Наполеон встретил молодую поселянку, которая угостила его «cacio», т. е. свежим сыром. Он отблагодарил ее за её любезность, сунув ей в руку экю в шесть ливров, чем привел синьору Летицию в страшнейшее негодование. Вместо всякого возражения, чтоб дать молодой крестьянке время удалиться, он подхватил свою дражайшую родительницу за талью и помимо её желания, прошелся с ней тур вальса, чего она никак не могла ему простить. По кончине Шарля Бонапарта, его дед Люсьен взял на себя заведывание скромным семейным достоянием, и он был еще скупее Летиции. «Он прятал свое золото под матрацы в кожаном мешке, – как рассказывал Наполеон. Проказница Попетта отважилась как-то в одно прекрасное утро и при нас вытащила себе мешок, который раскрылся, причем из него блестящими струями потекло его содержимое. Пол покрылся золотом». Архидиакон с отчаяния лишился языка. Жадно следил он за некоторыми дублонами, которые закатывались под мебель. «Наконец значительность опасности вернула ему способность речи. Всеми святыми клялся он, что это деньги, отданные ему на хранение, что тут нет ни единого обола, который бы составлял его собственность. Мы принялись хохотать, а синьора Летиция начала бранить нас и подбирать золото, и она подобрала все до самой мелкой монетки».

Синьора Летиция прошла хорошую школу, а между тем эта женщина, ничего не забывшая, помнила, как в Марселе ей приходилось с трудом сводить концы с концами. В те времена ссылки и бедствия она вставала раньше своих дочерей, затем посылала одну дочь на рынок за провизией, второй поручала следить за хозяйством, а третьей – счетоводство. С тех пор все изменилось, за исключением чувств и привычек madame Летиции, и она с грустью видела, как Элиза, Полина и Каролина соперничали в роскоши и изяществе с своими невестками. Чем более расточалось золота вокруг неё, тем более сокращала она собственные свои расходы. Она страшно сердилась на тех, кто уговаривал ее устроить себе оранжерею в 30.000 франков. Она отвечала им: «Я должна копить (cumuler) на будущее». Она никогда не забывала о будущем, о непостоянстве и предательстве фортуны, о больших переменах в судьбе, являющихся возмездием за великие блага. При всем преклонении её перед гением своего сына, она знала, что и он человек, который может этим злоупотреблять, и страшилась его невоздержности. Она говорила: «Все это может кончиться, тогда что же станется с детьми, которые в неразумной расточительности своей не заглядывают ни вперед, ни назад. Тогда они придут ко мне». Еще до наступления 1812 года, если верить эрцгерцогу Карлу-Людвигу австрийскому, – она уже говорила: «Только бы это продолжалось». Неоднократно утверждала она, что дни её величия были для неё днями тревоги и страдания, что, если бы можно было вскрыть её душу, то там нашли бы более горя, чем радости. Всегда тревожно настроенный её рассудок, недалекий, но устойчивый и ясный, никаким влияниям не поддававшийся ум, её предусмотрительность, как матери семейства, опасения и беспокойство, какие испытывала она за сына, непрестанно готового ринуться в новые предприятия, который, казалось, находил удовольствие в бравировании людьми и богами, всего этого достаточно было для того, чтобы отравить её существование.

3

Особенно нерушимой сохранялась в ней идея, какую составила она себе о семейном режиме и о том уважении, с каким должно относиться к материнскому авторитету. В то время не очень-то справлялись с её мнением, все решалось на основании государственных соображений, все, не исключая даже замужества её дочерей, и она чувствовала себя оскорбленной в своем достоинстве. Известно, что она порицала Наполеона за то, что он сделал себя императором. Она не могла скрыть от себя, что, по мере его возвышения, он все более и более отдалялся от неё. Сохранит-ли он еще то уважение, каким обязаны дети по отношению к своей матери. Сверх того, эта женщина, презиравшая этикет, отличалась крайней нерешительностью и щепетильностью во всем, что касалось личных сношений её с императором. В течение шести недель послеродового периода Марии-Луизы madame Megravere и королева Испании и Голландии одни были допущены в родильнице. Им подставлены были кресла около её постели. В первый день парадного приема император распорядился унести эти кресла, которые заменились табуретами. В момент рассаживанья присутствовавших madame Megravere удалилась. Императрица хотела ее удержать, но она возразила: «Madame, если бы император желал, чтобы я присутствовала при принятии вами послеродовой молитвы, он распорядился бы поставить для меня кресло». В другой раз, в том же году, на одном семейном собрании Наполеон поднес ей свою руку для целования. Но она с живостью оттолкнула ее, и не она, а он поцеловал руку своей матери. Она говорила ему наедине: «Вы знаете, ваше величество, что на людях я обращаюсь с вами с почтением, потому что я ваша подданная. A в частной жизни я ваша мать, и когда вы говорите: я желаю, – я отвечаю: а я не желаю». Вспоминая, что некогда в Аяччио она повелевала и все ей повиновались, что, когда она воспрещала прикасаться к винным ягодам и винограду в саду, и будущий победитель при Аустерлице преступал её законы, то она имела право его высечь; вспоминая, как потом в Марсели ей достаточно было мигнуть, чтобы красивые её дочери с корзинами в руках отправлялись на рынок, вспоминая все это, она не могла не сказать, что времена, когда люди живут в неизвестности, имеют свою хорошую сторону, а времена славы – свои унижения. Всю свою жизнь она исповедовала культ порядка, а этот культ требует, чтобы дети безусловно повиновались своим родителям. В 1802 году, во время обнародования Конкордата, она сказала первому консулу: «Теперь нет уже более надобности угощать вас пощечинами, чтобы заставлять вас ходить к обедне». – «Нет, – возразил он, – теперь уже моя очередь кормить вас ими». Он, конечно, никогда не дерзал это сделать. Но если бы это случилось, она, как верноподданная, должна была принять такой факт вполне благосклонно, а это-то и претило ей. С бесхитростным умом она соединяла большую простоту сердца и упорную преданность ограниченному циклу как бы прирожденных ей идей. Иметь сына своим повелителем представлялось в глазах её нарушением естественных законов. Подобно цветам и животным, она всегда жила жизнью весьма близкой в природе.