Мать - [2]

Несмотря на разорение, устроенное бывшей помещице новой властью, она имела при себе девочку, служившую ей прислугой. Хозяйка распивала чаи, а девочка тем временем, мяла ее старческие, заскорузлые ступни ног. При этом, хозяюшка не произносила ни слова. Девочка была приучена понимать любые вздорные прихоти старухи по прищуру ее глаз, по чавканью, по плевку куда-то, по оскалу зубов… И все это сопровождалось шептанием, как можно было понять, со своим Богом, будто с лежащим на печи стариком вот-вот засыпавшим. А затем власть вдруг еще раз опомнилась и присвоила весь дом без всякой компенсации хозяйке. Вместе с ней осталась без крыши над головой и  семья.

А потом была другая война. Половину семьи эвакуировали  в Свердловскую область, отца с заводом в Казахстан. Прожив около года под Ирбитом, семейка вновь в дороге — едет к отцу. На станции Тайга пересадка, но билеты только за трудовую повинность. Все это взваливалось на плечи матери. Кто скалывал лед с платформ, кто очищал пути от снега, кто решался переспать с начальником станции. А мело все сильней, и чистить пути приходилось непрерывно, даже ночью. За ночную смену полагалась еще одна чашка похлебки без следов чего бы то ни было в ней.

С трудом передвигавшаяся старушка с котомкой за плечами, с мольбой  невысыхающих глаз прибилась к семье. Она уже неделю в пути, пробиралась к сыну, отбывавшему ссылку в лагере. Непременная процедура для всех пассажиров — санпропускник, поскольку вши кипели на людях кашей, заедали до полусмерти. Каждому прошедшему санобработку, выдавали по клочку бязи — ткань очень любимая вшами. Материю эту надо было носить на теле, прикрепив к нижнему белью, вши на неё переползают и раз за разом клочок бязи этой надо стряхивать, избавляясь таким образом от паразитов. Мать по нескольку раз проходит санобработку за детей и за бабушку, иначе билетов не видать. Пошли слухи, что поезда пойдут не скоро — кончился уголь, и паровозы встали. Доедали последнее из запасов. В вокзальной лавке пустота. С утра, простояв очередищу, можно было купить хлеб по триста граммов на едока.

А метель все сильнее. Но неожиданно по главному пути промчался снегоочиститель и на главном перроне появился дежурный по станции при всей железнодорожной амуниции, с накрахмаленным белым воротничком. На стрелочных переводах, что шли по главному пути, костылями крепили косяки. Было ясно, что вся эта карусель неспроста. И действительно, через час с небольшим к станции подошел пассажирский поезд из пяти вагонов, с окнами, задраенными темными занавесками, и вагоном-рестораном. Начальник станции стоял на перроне навытяжку с желтым свернутым на древке флажком, возвышая его вытянутой рукой, как знамя. К открывшейся двери одного вагона, подъехала тележка с какими-то ящиками, один неожиданно развалился и из него на платформу вывалились колбасы, окорока, бутылки, «колеса» сыров — все то, что простой люд не видывал отродясь, или забыл давным-давно. Добро лихорадочно собрали, побыстрее от глаз людских, и поезд быстро пропал из виду.

К вечеру поехали и те, кто разным «трудом» заработал эту привилегию. Людей растолкали по товарным вагонам с крепким запахом навоза. Через какое-то время вновь пересадка — старушке на север, семья направляется южнее. Опять слезы… Отдали этой бедной женщине все, что было съестного и для сына ее куртку на вате, какие некогда носили лабазники, на том и распрощались.

В Лениногорске — бывшем Риддере у отца с пропитанием было совсем плохо. Не раз вспоминали житье на Урале. В двухкомнатной квартире, в которую вселилась после долгих мытарств, семья занимают одну. В другой живет молодая, одинокая женщина, работавшая на мясомолочном комбинате. Частенько навещали ее мужчины. Несмотря на голодное время, кормила она их неплохо. Раз в неделю своим работникам на комбинате выдавали по бидону мясного бульона — отходы какого-то производства. Соседка приносила этого пойла и на долю ближайших жильцов. На следующий день жижа превращалась в холодец и даже нередко с мясной слизью. Добрая женщина, не только устраивала свою жизнь, но делилась с другими — так и выживали.

Постепенно мать стала отмирать по всей поверхности тела. Ее исхудалое существо становилось все суше и короче. И очень скоро, даже раньше, чем это могло случиться в иное время, мать стала почти незаметна на большом, продавленном почти до полу пружинном матраце. Мать не желала, чтобы ее торопили, она мечтала умереть спокойно, когда ей захочется.

Она родила ее — такую долгожданную, красивую девочку, но природа поднатужившись, остановилась, не свершив того естества, что не должно обойти ни одну женщину. Мать видела, как дочь плакала по ночам, уткнувшись лицом к догорающей печурке, возле которой сушилась постирушка. Не случилось счастья для дочери её. И теперь её кровиночка кляла свою мать, мстила за то, в чем мать в ответе быть не могла. Следы этой ненависти: большие и малые ссадины, забытые и алые, еще не успевшие сбросить боль, мать уже перестала ощущать. Дочь с силой что-то совала в уже ничего не принимавший рот матери, злобно кричала в уже ничего не слышавшие уши, дергала и таскала мать, словно куклу.