Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - [39]

На первом этаже особняка горел приглушенный свет нескольких ламп, но в окно было видно, что при нем никто не читал. Все спали. Я зашел за угол, поднялся по черной лестнице, снял башмаки и пошел дальше в носках. Благополучно нашел свою комнату и сам завалился спать — на удобной кровати мне стало до того легче, что я и думать забыл о спине.

Но проспал я недолго. Меня разбудил громкий и страшный звук. Спросонок я ничего не разобрал. Думал, кошка — то ли наступили на нее, то ли она спаривается. Затем сообразил: это человеческий голос, женский. Я тут же вскочил, ошпаренный страхом за девочек. Надо что-то делать — я схватил фонарик и выбежал в коридор.

Я совсем не знал дома — только дорогу к своему тайному уголку. Спотыкаясь, бежал по каким-то узким коридорам, как в лабиринте, почти наугад, стараясь выйти на крик. Он вдруг умолк, и я помедлил — отчасти в смятении, но больше из-за растущей уверенности, что никто из девочек не мог бы так кричать. Голос был слишком дикий, слишком хриплый. Но вскоре он снова раздался, и я побежал, кидаясь в панике то туда, то сюда, ведь наверняка ничего не известно.

В конце концов я выскочил в широкий холл, где ярко горел свет; на полу лежал большой ковер и на нем — мать девочек. Совершенно голая и жутко истощенная — выступающие ребра были как полоски у зебры. Поневоле я заметил, что внизу она гладко выбрита. Папаша в пижаме из сирсакера то ли не давал ей орать, то ли душил. Они катались по ковру, и кричала, видимо, мать, хотя теперь рот ей зажимали его пальцы. Папаша явно брал верх, он же мужчина и к тому же — не истощен ни психически, ни физически. На меня напал страх — хотя в глубине души мне стало легче: опасность угрожала не Снежке и не Розе, — и я не раздумывая бросился в схватку.

Единственным моим оружием был старый фонарик — довольно тяжелый, как я говорил.

Не успел я опомниться, как фигурка со свадебного торта уже валялась на полу с проломленным слева черепом.

Осознав серьезность ситуации, мы бросились его реанимировать. Я стал делать искусственное дыхание и массаж сердца — научился в семидесятых на курсах пляжных спасателей; Роза в ночнушке с мишками и кружавчиками побежала звонить 911; Снежка горестно села рядом с отцом и держала его за руку — мягкую, белую, почти женоподобную из-за великолепного маникюра. Только истощенная мамаша тормозила — так и сидела голая, поджав шишковатые колени к подбородку, спиной прижавшись к панелям дальней стены под парадным портретом какого-то мордастого предка.

Как вы, может быть, уже знаете, если следите за криминальной или светской хроникой, папаша не умер. На самом деле — и об этом практически не пишут — он вышел из больницы в гораздо лучшем состоянии. Похоже на изменение личности — типа тех, что могут быть вызваны, к примеру, лоботомией. После выздоровления он стал куда более приятным человеком. У него появилось время на жену и дочерей.

Я даже слышал от своего адвоката, что он ищет специалистов для матери девочек. Не насчет умственной отсталости, это вряд ли, там особо ничего не вылечишь, — а насчет проблем с едой.

О девочках я больше ничего не слышал. Мы с тех пор не общались. Думаю, сейчас им тоже лучше.

Потому что отец их, уже заработавший на то, чтоб семья всю жизнь была в шоколаде, перестал интересоваться бизнесом. Эта часть его характера просто исчезла — то ли от удара фонариком, то ли от последующего мозгового кровотечения. Причем, как меня уверяет адвокат, умственные способности потерпевшего per se[7] не пострадали. Все стандартные проверки показали полную адекватность.

Нет, тут скорее идет речь о внезапном изменении характера.

А у меня все не так благополучно. Нищенство в момент совершения преступления считается отягчающим обстоятельством, плюс злоупотребление алкоголем и тому подобное, даже если преступление совершено при защите уязвимой стороны. Ну и вторжение в дом — хотя девочки, надо отдать им должное, не бросили меня в беде. Полиции они заявили, что в ту ночь я спал в доме с их разрешения. Жаль, что из-за их возраста — одиннадцать и двенадцать лет — их свидетельство не могло снять с меня обвинение о вторжении.

Иногда я прокручиваю в голове мои последние минуты с девочками. Да, мы сидели на старом ковре, залитом папашиной кровью, между темными стенами с мрачными, даже осуждающими портретами их покойных родственников. Да, наша одежда тоже была вся в крови, отвратительна, и между нами лежал без сознания их отец — жуткая картина.

Но когда я огляделся, кончив делать искусственное дыхание — у отца, похоже, было нечто вроде комы, хотя в больничной реанимации она продолжалась недолго, — я увидел умственно отсталую мать. Помню, я подумал тогда: даже балерина не заслуживает, чтобы ее задушили, и хорошо, что я пришел ей на помощь. Она смотрела на меня огромными, как блюдца, глазами, что-то бормотала на родном языке. Какой-то испанский диалект, где все шепелявят. Я увидел Снежку, чье милое лицо, словно освещенное изнутри, было исчерчено дорожками слез, увидел дрожащую Розу, нервно грызущую ногти у настольной лампы от «Тиффани», лучезарной от розово-оранжевых цветов.