Мастерская отца - [32]

— Но вы, дорогой мой, еще молоды, — поддакнул Бобков. — Вы еще, может быть, подниметесь, воспарите. Все же в конце концов от вас и зависит. Человек — маленький кузнец своего частного счастья. Взять волю в кулак и…

— Знаете, я и не опускался! — загадочно произнес Картошкин. — Это занятие для вашего брата интеллигента — подниматься, опускаться. А я, как стоял, так и стою. Куда же с земли-то опускаться? Чудно. Если туда! — Согнутый прокуренный палец Валентина Иваныча указал под ноги, на бледно-сиреневую сухую землю. — В тартар, что ли? Так, говорят, и нет ничего такого, один круговорот веществ, один диалектический материализм — из золы пришел, в золу и уйдешь: и царь, и гений, и герой…

— Нет-нет, дорогой мой, вы непременно подниметесь! — воодушевился новой идеей Бобков и рассмеялся. — Человек с обостренным чувством совести не должен пропасть. Общество не позволит. Вот поэтому вы под постоянным контролем…

— Да-да! — закивал выдохшийся в своей речи Валентин Иваныч. — На меня гонения, но только за слабость, исключительно за слабость. Но коллектив мне верит. Меня, знаете, даже в госбанк с кассиршей посылают. Мы на целую мастерскую зарплату получаем.

Они прошли дальше Северной улицей к дому Картошкиных. Жилище мастера-краснодеревщика было еще вполне сносно. Но как-то вдруг за последние год-два все пришло в упадок. Шифер на крыше растрескался и дал течь. Начала осыпаться штукатурка со стен и потолка. Лет уж пять Валентин Иваныч нацеливался опалубить дом летом, когда тепло и сама природа этой работе благоприятствует. Однако очередное лето наступало, и Валентина Иваныча из мастерской вместе с другими столярами отправляли в командировку — перестилать полы в коровниках, строить ясли на откормочных площадках, городить загоны. Конечно, Картошкин мог бы и отказаться, не поехать. Но приходил сам директор райпромкомбината, у которого на балансе не только столярные мастерские, но и другие цеха: пимокатный, швейный, гончарный, транспортный, пилорама… И такой озабоченный мужчина находил время, чтобы лично подойти к верстаку Картошкина и побеседовать: «Ну что, Валентин Иваныч, поедешь в командировку, сельское хозяйство поднимать? Ты ведь у нас по этому делу гроссшпециалист!..»

«Гроссшпециалист» чесал за ухом, замечая, между прочим, глумливые рожи мужиков за верстаками. Точно можно было отказаться, не каждый год одному и тому же человеку лето красное на совхозных нарах в ночлежках бока давить, но у Валентина Иваныча была слабость, которую ему прощали, зная, что он — безотказный. Так вот и выходило, что он вкруговую всем обязан… Дома, узнав, что Картошкин опять едет «поднимать» село, Лиза свирепо гремела кастрюлями на плите:

— Нашли не занятого! Тебе дом ремонтировать надо… Смирёный какой! На смирных воду возят. Пойду вот к директору!..

Заслышав угрозу, Валентин Иваныч потихоньку возбуждался, накаляясь не столько от собственной правоты, сколько от жениного возмущения.

— Но-но, женщина! — рычал он угрожающе. — В своей прачечной права качай, а на мою службу не лезь! У меня дело. Сначала общественное делается, а потом — личное. Запомни истину, если шибко грамотная!..

— Не со своего голоса поешь! — огрызалась устрашенная Лиза. — Общественников давно нет, дустом вывели. Теперешние общественники себе давно за казенный счет дома отгрохали, а теперь таким, как ты, головы морочат… Общественники!.. Они в рабочее время сено себе косят, а потом на базаре по пятерке мясо народу продают, не гнушаются, а тебя словесами оплели… За себя постоять не можешь, общественник!..

Проницательному взгляду районного журналиста представились подвязанные проволокой заборы, калитка на проволоке, куча недорубленных березовых горбылей во дворе, поросшая лебедой и щирицей крыша сарая, все было не так уж и ветхо, сколько ждало твердой хозяйской руки, чтобы обрести ухоженный, живой вид.

— Ну что ж? — сказал Валентин Иваныч, старательно отталкивая ногой лохматую дворняжку, с радостным визгом встречавшую хозяина. — Посмотрите и дом.

Бобков шагнул следом за ним, причем, как и все остальные, впервые посетившие это жилище, ударился лбом о притолоку, и оказался на кухне. Здесь Володькиными руками поддерживался строгий казарменный уют.

— Н-да-а! — многозначительно сказал Бобков, поочередно заглядывая в две смежные комнаты — горницу, где стояла кроме железной койки деревянная скамейка, куда теперь Валентин Иваныч переложил свое белье, и в комнату Володьки. — Да, — повторил он, усаживаясь рядом с хозяином на скрипучий дерматиновый диван, и неожиданно провалился до самого пола, сыграв полным набором пружин, амортизировавших почему-то очень жестко. — Как говорится в народе, дом без хозяйки — сирота… Жениться бы вам, Валентин Иваныч…

— Сирота, сирота! — горестно согласился Картошкин, пропустив, впрочем, второе замечание Бобкова. — И вы представляете, кто мне больше всех сочувствует? Он! — Валентин Иваныч указал на крашенную коричневой железнодорожной краской дверь, словно сын был там и мог его слышать, и добавил шепотом: — А ведь свободен человек. Мог бы и с матерью жить, мог пойти к деду… Так ведь нет, остался со мной, дрянью пропащей…