Мастерская кукол - [37]

Айрис не ответила.

– Я также собираюсь научить вас работать маслом, и, если дело пойдет, вы сможете разместить какое-нибудь ваше полотно на летней выставке Академии в будущем году. Разумеется, обещать я не могу, но чем черт не шутит. – Он пожал плечами. – Живопись – это моя жизнь. Чем я буду заниматься, если не смогу писать?.. Я стану крысоловом, сборщиком костей, да кем угодно – это уже не будет иметь ни малейшего значения. Ха! Кто не пишет, тот не живет – именно так следует относиться к искусству. А в вас, помимо несомненных способностей, есть нечто, отвечающее принципам нашего братства… впрочем, сейчас речь не об этом. Сейчас речь идет только о том, какое решение вы примете, какой сделаете выбор.

Его маленькая речь привела Айрис в еще большее смятение. Стараясь отдалить момент, когда ей придется ему отказать, она снова оглядела мастерскую, а потом сказала:

– Не могли бы вы рассказать мне поподробнее о вас… о вашем братстве.

Луис кивнул и отошел к занавешенному тканью мольберту. Стоявший на нем холст был почти сплошь закрашен белым, если не считать образовывавших фон мазков краски, в которых Айрис узнала багряные листья девичьего винограда и благородную желтизну старого мрамора. Единственной законченной деталью было изображение голубки, влетавшей в намеченное несколькими штрихами окно: перья были выписаны во всех деталях и с большим мастерством. Глаза птицы, в которых преломлялся и блестел светло-голубой свет, и вовсе выглядели как живые, а в клюве она держала веточку оливы.

Центральное место на холсте занимали фигура стоящей женщины, данная, впрочем, одним контуром, и нарисованная еще более схематично фигура мужчины, который, опустившись на колено, целовал женщине руку.

– Милле будет позировать за Гижмара, – пояснил Луис. – На картине будет запечатлен тот самый момент, когда рыцарь спасает свою возлюбленную от Мерьядюка.

Значит, подумала Айрис, чтобы закончить картину, ему нужно только ее лицо!

– Наши живописные приемы существенно отличаются от всего, чему учат в Королевской академии. Мы используем более яркие краски, которые накладываются на сырой белый грунт, – продолжал художник. Айрис слушала его с напряженным вниманием и с не совсем понятной ей самой жадностью. Еще никогда ни один мужчина не разговаривал с ней так откровенно и так серьезно, и уж конечно, никто из мужчин никогда не обсуждал с нею столь серьезные вопросы. Луис говорил так, словно ни секунды не сомневался в ее способности понять его с полуслова, разобраться в его умопостроениях и проникнуть в замыслы. Он отлично знал, что ей недостает «школы», следовательно, она могла просто не знать каких-то специальных терминов, и тем не менее разговаривал с ней как с равной, а не как с ребенком. Больше всего Айрис сожалела о том, что не знает способа как-то сохранить его слова, чтобы впоследствии прослушать их еще раз и, быть может, лучше разобраться в сказанном, как следует подумать о том, чем он столь щедро с ней делился. Луис рассказывал о членах братства, о том, как они стремятся изображать природу такой, какова она есть в действительности, о том, что Джон Милле, самый младший из членов Академии за всю ее историю, подвергается гонениям и нападкам за свои взгляды, но мужественно не обращает на них внимания, ибо твердо верит в идеи прерафаэлитов. Он рассказывал ей о том, как важна летняя выставка Академии и как много зависит от того, где и как вывешена картина (чтобы произвести должное впечатление, она должна висеть на хорошо освещенной стене, причем на уровне глаз зрителя), а также о том, какими скучными кажутся членам братства занятия в Академии, где их заставляют снова и снова рисовать отлитые из гипса скульптуры и различные геометрические фигуры. Потом он рассмешил ее рассказом о том, как другие студенты, презиравшие Милле за его талант, вывесили беднягу за окном, привязав к его лодыжкам пару шелковых чулок, и как сам Луис, случайно проходивший мимо, его спас. Еще он показал ей некоторые свои картины и, отчаянно жестикулируя, объяснил, что ему удалось, что не удалось и почему. Схватив с полки книгу с гравюрами, изображавшими кладбище Кампо-Санто в Пизе, Луис заявил, что оно считается одним из самых красивых в мире, и добавил, что кладбище было основано еще до того, как в эпоху Рафаэля искусство сделалось бесчестным и идеалистичным.

– Теперь и живопись, и скульптура, и все прочее – просто ложь, которая, в свою очередь, основана на лжи! – воскликнул он. – Мы хотим писать грязные ноги у Христа на кресте, хотим писать бородавку на подбородке Иосифа, потому что так было на самом деле. Производить скучные красивые картинки на темном фоне не для нас. Мы намерены изображать реальную жизнь со всеми подробностями, пусть даже кому-то они могут показаться достаточно неприглядными!

– Но почему тогда… – осмелилась спросить Айрис, – почему вы, стремясь изображать настоящую жизнь во всех деталях, выбираете для своих полотен столь… романтические сюжеты?

– Простите, но, боюсь, я вас не понимаю. – Луис пристально посмотрел на нее.

Вместо ответа Айрис показала на небольшую картину, на которой закованный в латы рыцарь протягивал букет цветов босоногой деве, застывшей в неестественно-жеманной позе.