Мастерская дьявола - [37]

Я молчу.

— Но ты его, наверно, проглотил, а? — смеется Алекс. — Ну конечно, что же еще. Ладно, пошевеливайся, пора ехать, — рванул он веревку.

— Куда? — хриплю я.

— В Хатынь. Там ты мне его и отдашь.

12.

Марушка, твержу я про себя, ах ты козочка-поводырь, обученная вести под нож других коз и малых козляток… мы едем, над нами брезент, она сидит прямо напротив меня, у нее на коленях голова Луиса Тупанаби, глаза старца закрыты, и если бы по его лицу иногда не пробегала судорога, я бы сказал, что он уже отмучился… что ж, очень может быть, что нам больше не удастся поговорить, подумал я… от пронизывающего холода мы стынем, становимся похожими на выпиленную лобзиком, но движущуюся картину… правда, мы дышим… я смотрю на тебя, Марушка… нет, я не мог остаться со стадом, и с Сарой не мог, и с тобой, ни с кем из тех, с кем бы мне хотелось быть, и вот мы едем вместе по студеной земле… Алекс снаружи хлопает ладонью по брезенту и кричит: «Не спите, скоро будем на месте!» За рулем трактора, который, взревывая мотором и кашляя, тащит наш фургон по заросшему косогору, партизан Красная шапка, с нами в фургоне сидит очкарик с «Калашниковым» на груди… мы уже давно съехали с асфальтированного шоссе, вдоль дорог здесь нет ни одного кювета, где можно было бы спрятаться, повсюду торчат деревья, словно часовые.

Я закрываю глаза, опираюсь спиной о стенку…

Сквозь туман и пургу я различаю здание, какой-то домик. Но останавливаемся мы чуть дальше, у палатки. Откинутый полог. Печка. И рядом с ней в полумраке — тут всё в полумраке или в тумане — ссутуленный человек. В руках у него тарелка, в которую его рвет.

— Рольф! — кричу я. Он смотрит на меня через очки, кажется, хочет встать, но его опять выворачивает. «На память о Минске», — разбираю я азбуку по ободку тарелки, это нетрудно. — Хорош же из тебя турист, заблевал сувенир из Минска! Ты это купил для мамы или для своей девушки? — хлопаю я его по плечу. — Эй, приятель! — мне хочется взбодрить его. Я рад его видеть! — Послушай, здесь Марушка! Вот мы все и встретились, верно?

Рольф смеется, как будто я отпустил бог весть какую шутку. Потом закашливается, его снова тошнит. Что с ним? Это уже не тот веселый парень, который мерил шагами Терезин, все фотографировал, организовывал. И вот эта бледная тень человека когда-то держала в своих руках ведущие телестанции мира?

Его опять рвет в тарелку. Затем он трясущимися руками ставит ее на кемпинговый столик в цветочек, кладет на стол руки, на них голову… Он больше не смеется — похоже, плачет.

Совсем как в Терезине, в комнате с нарами, он плакал тогда, да и я тоже… И тут я цепенею.

— Где Лебо? Был там Лебо? Он умер? — во весь голос кричу я: мне надо это знать!

Но изо рта Рольфа снова хлещет струя.

Тогда я ищу глазами Марушку. Эту кровавую Мэри, мать двоих детей, хм-м.

Она все еще в фургоне под брезентом, я приподнимаю краешек — голова Луиса Тупанаби по-прежнему у нее на коленях, она утирает ему щеки и лицо носовым платком, не знаю, может, тем же самым, что был у нее в Музее. Два охламона, ни на миг не расставаясь с ружьями, переносят в палатку коробки и полиэтиленовые пакеты. Наверно, там еда и все такое. На меня они не обращают никакого внимания.

Марушка, вытащив из-под одеял старческую безжизненную руку, гладит Луиса по лицу, из рукава в ее ладонь выпадает шприц, игла вонзается в плоть. Она нажимает на поршень, минутное дело, а потом смотрит мне прямо в глаза, замечает, как я шевелю губами, чтобы шепотом произнести ее имя… Я опускаю брезент. А где Алекс? Его не видно.

Я делаю два-три шага, отходя от трактора, просто так, проверяя, что будет.

Меня тут же окутывает туман, а когда ветер чуть рассеивает его, я вижу, как выглядит здешняя округа.

Вот это да! Из сырой земли в небо вздымаются трубы. Трубы деревенских хат, точно наступающих на меня со всех сторон, пробивающихся ко мне сквозь туман. И еще остатки стен и разбитые ступеньки. Серые печные трубы торчат, как будто мачты на кладбище кораблей. Только это — кладбище деревни. Я замер на дороге, мощенной черными камнями, что ведет к развалившимся воротам мертвого подворья.

— Пойдем, я покажу тебе свой музей, — говорит Алекс. Подкрался, тихоня, и стоит у меня за спиной.

Он хватается за веревку, свисающую с моей шеи. А я-то и забыл о ней! И мы пошли, то есть он меня потащил. Вверх по склону. Моросит. Хорошо, что Алекс подобрал мне куртку с капюшоном. А вот на его коротко стриженную голову падают капли ледяного дождя.

— Это Хатынь, — объясняет он. — Таких деревень тут были сотни, тысячи, не то что у вас! Получилось бы уничтожить славян? Ну вот, как раз здесь и пробовали это сделать, проводили испытания. Убили триста тысяч человек. Только у вас на Западе никто об этом не знает. А почему это утаили? Почему об этом до сих пор помалкивают? А?

— Потому что это было давно, — отвечаю я ровным голосом, поскольку петля на моей шее висит свободно и не душит.

— Ни черта подобного! — вопит Алекс. — Эти сотни тысяч сожженных засекретили, потому что хотя командовали-то немцы, но за пайку здесь убивали и русские, и украинцы, и литовцы… а сейчас об этом молчат, потому что никто не хочет злить Путина, понял?