Мастерская дьявола - [29]

— Марушка, — говорю я, — это так похоже на нас!

Ну да, при взгляде на эти стенды мне мельком вспомнился Терезин, почти такие же висят и у нас в Музее.

А дежурная не унимается и все время рявкает на Марушку. Теперь она показывает на меня. За меня надо заплатить больше, поскольку я иностранец. «Билет для иностранца!» — наступает она нам на пятки. Напрасно Марушка втолковывает ей, что я западный эксперт и работаю на Министерство… Все министерства упразднили, гаркает тетка и за рукав тянет меня назад. Чтобы успокоить дежурную, я — как Лебо в свое время тетушек, когда те злились, что кто-то загадил кухню, — легонько шлепаю ее пониже спины, но в ответ получаю удар такой силы, что у меня аж искры из глаз сыплются. Я падаю навзничь и вижу, что она вдобавок хочет меня пнуть.

Тут у Марушки в руке что-то сверкнуло: это она молниеносно вколола дежурной в плечо иглу.

Дежурная валится на пол, а Марушка оттаскивает ее за ноги куда-то в полутьму. Надо бы помочь ей, но я продолжаю сидеть там, куда рухнул, на холодном мраморе. Из носа у меня течет кровь. Ну она мне и врезала! Я запрокидываю голову. Надо мной большая черно-белая фотография. Солдаты выбрасывают из машины детей. На земле уже выросла груда тел.

«Фашисты ликвидируют детский дом», — гласит подпись.

Рядом со мной опускается на корточки Марушка. Она часто дышит. Вынув носовой платок, вытирает мне с лица кровь. Потом переводит взгляд на фотографию.

— Это были сплошь сироты, потому что их родителей еще раньше убили коммунисты. Кто бы о них стал заботиться? Для таких детей немцы строили особые лагеря, где они быстро умирали. На фотографии их как раз привозят в такой лагерь. В Озаричи или Красный Берег. Это название ты мог бы запомнить. Хотя бы его.

— Ужасно.

— Что, у вас такого не было? Тебе это незнакомо? А должно бы, раз ты эксперт. Ты же наш западный эксперт, разве не так?

Носовой платок она мне отдала, и я продолжаю прижимать его к носу. Что это на нее нашло? Поучает меня… как Сара.

— Знаешь, сколько человек фашисты убили в Чехословакии?

— Наизусть не помню, но можно погуглить.

— Ровно 362 458! А знаешь, сколько здесь, в Белоруссии?

— Столько же?

Сжав кулаки, она возмущенно замотала головой. И подняла глаза ввысь. Она и впрямь не на шутку разозлилась! И всерьез топнула ногой! Ну да, она похожа на сердитую училку, распекающую школьника.

Я вернул ей носовой платок, и она сунула окровавленную тряпицу себе в карман. Кровь из носа у меня больше не идет, но все равно он весь забит сгустками.

— Здесь убили четыре миллиона человек. Эта цифра есть даже в книге рекордов Гиннеса! А знаешь, какое население было тогда в Чехословакии и какое — в Белоруссии?

— Не знаю.

— Одинаковое. Десять миллионов. Только вы были на западе! У вас ничего особенного не происходило! И этот ваш Терезин — просто лажа!

Почему она все время кричит на меня, эта девчонка? Может, это дежурная ее так достала, что она мне бесперечь читает нотации?

— Тут, в Белоруссии, были такие лагеря, каких свет не видывал! — не может она успокоиться.

— Марушка!

— Говорят, что якобы все эти лагеря смерти были в Польше. Чушь! Все турагентства возят экскурсантов в Освенцим! Этому пора положить конец.

— Марушка?

«Паучок» колет меня в бок. Но я не встану, пока рядом со мной на корточках сидит она. Надо бы переложить «Паучка» под стельку в ботинке. Или куда-то еще, спрятать его понадежнее. Но это позже.

Невидящим взглядом она смотрит не на меня, а сквозь меня.

Я вожу рукой у нее перед глазами, туда-сюда.

— Марушка, послушай!

— А?

— Что с дежурной?

— Спит. Во всяком случае, я надеюсь, — говорит Марушка и поднимается, отряхивая юбку, как будто на этом мраморе могут быть какие-то соринки. — Пошли.

Я следую за ней.

Мы минуем огромные залы, заполненные стендами, по стенам развешано оружие, старые военные и довоенные образцы, стоит даже гигантская пушка, но у меня нет времени осматриваться, я иду за девушкой — куда же она ведет меня в этом полумраке?

Пол здесь деревянный, паркетины поскрипывают от наших шагов, к тому же я малость соплю, и все эти звуки отчетливо слышны в тишине залов. Подожду, пока кровь в носу перестанет хлюпать, а потом как-то с этим разберусь. Зато руки у меня уже совсем не болят. Марушкина мазь оказалась куда лучше терезинской. Перед одним из стендов я все же останавливаюсь.

Деревянный макет. Подпись гласит, что это лагерь смерти Тростенец. Он был тут, под Минском.

Миниатюрные заграждения, вокруг — нитки колючей проволоки. Пылающие костры — из шпажек, иллюзию горящего огня создают крохотные лампочки. На кострах одна на другой лежат маленькие фигурки. На фанере нарисован дым, поднимающийся от трупов. Подпись: «Здесь уничтожали евреев из стран Запада».

Марушка шикает, я иду к ней.

Мы стоим у стены. Темный зал тянется в бесконечность. Окна пропускают тусклый лунный свет. На стене — огромная карта. Марушка немного отгибает ее — и надо же! Лифт. Я чувствую дыхание Марушки у себя на лице. Она больше не злится.

Это старый деревянный подъемник с вырезанными звездами, серпами и молотами. Может быть, на нем ездил вверх-вниз сам Сталин, когда в своем плотном графике урывал минутку, чтобы присмотреть за строительством Минска. Мы падаем в глубины. Я слышу, как разматываются всякие там канаты и цепи, потом лифт дергается и останавливается. Двери открываются, и нас охватывает холод. Марушка, надо думать, знает, где мы. Тут темно, сыро и зябко. Затем вспыхивает резкий свет, его луч хлещет меня по лицу.