Мастер облаков - [3]

3.

Очнувшись от того, что тень татарина заслонила свет и видение исчезло, я открыл глаза и увидел его каменное, с оспяными выщербинами лицо близко к себе.

Потом он удовлетворенно отодвинулся.

В этой его удовлетворенности торжествовала хищная, абсолютная сытость насекомого. То личное, тайное, оголенное, что он выпотрошил из моего видения, вызвало на его лице маленькую, кривую насмешку. А черный глаз, блестя, медленно проплыл над тяжелым поворотом айсберга тела обратно к столу.

По толстой нижней губе хищным соком стекала тонкая паутинка слюны.

Всю дорогу, пока мы шли вместе, я не сказал другу ни слова.

Он понимающе молчал. Мы расстались незаметно, словно во сне.

И из этого сна, начавшегося с трамвайной остановки, просочившегося затем сквозь кирпичную рухлядь дома в красноватый проем двери, в отшлифованную электрическим светом мастерскую, в черно-лиловую дрёму татарина-маятника, — из этого сна я перешел в свои новые, неповторимые — нигде, ни у кого.

4.

Я рисовал целый день. Сорванные шторы валялись нищенской мешковиной под низким подоконником, постамент которого попирала обнаженная, природная натура света. Свет был абсолютно прекрасен и абсолютно гол. Только рамы и крестовины широкого окна сдерживали сияние этой живой, первородной, нерукотворной статуи.

Что я увидел и что рисовал?

Почему мне теперь стало понятно имя «татуировщика снов»?

Бывают озарения длиною в комариный писк.

Секунды разряда чистого восприятия.

Когда сознание выбивается резким головокружительным хлопком из своей темной, тесной колбы и расширяется безостановочно и свободно, как Вселенная в первые секунды творения.

Ощущение счастья, свободы, беспечности и произвольности вдруг определяется как норма и руководит тем, что было сознанием. Но его уже нет. Есть внешняя, безупречная, всесильная очевидность.

Тонкая граница между счастьем и безумием сдерживается едва лишь некоторой сероватой тенью присутствия наблюдения.

Это есть вдохновение.

Способность, дарованная татуировщиком, давала наблюдать это ощущение как замедленное, четкое, разделимое по всем молниевым прожилкам и членикам дыхание анатомии вдохновения. Словно он, как паук, пленял его крылья, обволакивал их; не усмирял, но погружал в томительный, медовый, бархатно-плывучий сон.

Визуально это чудо воспринималось как сияние чистых, сразу схватываемых интуицией цветов.

Как если бы человеческий глаз, случайно слепленный слепым хасом, впервые прозрел первозданное, неназванное Бытие.

Я рисовал так, точно на мои глаза было нататуировано всё, что я увидел во сне.

Широкая, объемная, студенисто подрагивающая картина.

К вечеру, не отвлекшись совершенно ни на одну постороннюю мысль и физиологическую потребность — как я думал, — я завершил работу.

В комнате горел свет — не помню, когда он был включен. На столе стояла бутылка с кефиром — пригубленная и облизанная вязко-крахмальным белым языком подтека на горлышке. Взлянув на нее, я испытал сильную слабость и тошноту голода.

Я завесил картину, допил кефир, погасил свет и заснул.

5.

В следующие два дня я продолжил рисовать.

Настроение было отличное, вдохновение свежими дивными цветами поместилось в вазе утреннего спокойствия.

В глазах стояло последнее сновидение — каждое утро это был новый набросок — такой яркой и детальной памяти, словно он отпечатывался на сетчатках.

Делая зарисовки, — в последний раз мне приснилась не целая картина, а несколько разрозненных эпизодов-эскизов, — я обдумывал, что со мной произошло.

По рассказам я знал, что татуировшик дает каждому, кто к нему приходит, возможность настоящей, глубокой самореализации. Во время гипнотического транса он высвобождает в «тонком

теле» человека, образно говоря, нити, тонкие волокна его творческой энергии. Как будто очищает душевную кожу и дает колыханиям этих тонких паутинок воспарить. Чувства обостряются из-за трепетания воображаемых творческих «щупалец».

Но взамен приходится отдать часть энергии, проходящей по этим же паутинкам.

В действительности, ситуация могла бы выглядеть так, будто большой хищный жадный паук, сидящий в невидимом поле тяготения, подвешен на энергетической паутине, а в ней завязшими насекомыми дергались художники, производя свои творческие потуги.

Возникал симбиоз «хозяин-жертва», в котором каждая сторона исполняла свою роль.

Было ли мне обидно быть в роли жертвы?

Мог ли творец, получивший импульс вдохновения, быть жертвой?

«Люди испокон веков живут в подобных сетях, — размышлял я. — Рабовладелец и раб, работодатель и работник; кто платит деньги и кто их отрабатывает. Они всю жизнь связаны подобными гравитационными отношениями. Каждый день ходят на работу, скользя по этим линиям в центр, приближаются к пауку и отдают энергию в виде затраченного труда и времени своей жизни. А потом отвозят домой свою, преобразованную в деньги, долю энергии… Мы точно такие же. К тому же я полгода не мог нарисовать ничего толкового… только и всего, взял энергию в кредит… то, что придется расплачиваться с процентами… так все делают… ипотечная энергия… я буду хорошо работать, как я обычно… внутри этой паучьей терминологии… как муравей. Маленький, трудолюбивый рабочий-муравей. Ничего не решает, трудится над своей внутренней жизнью».