Масоны и заговор декабристов - [9]

Если бы он остановился вовремя, то увлек бы всех и победа была бы за ним. Но его самого влекла беспощадная логика, посылка за посылкой, вывод за выводом, — и остановиться он уже не мог. В ледяных кристаллах разгорался лунный огонь, — совершенное равенство, тождество, единообразие в живых громадах человеческих.

— Равенство всех и каждого, наибольшее благоденствие наибольшего числа людей, — такова цель устройства гражданского.

Истина сия столь же ясна, как всякая истина математическая, никакого доказательства не требующая и в самой теореме всю ясность свою сохраняющая. А поелику из оного явствует, что есть нетерпимое зловластье, уничтожению подлежащее. Да не содержит в себе новый порядок ни же тени старого…

Математическое равенство, как бритвой, брило до крови; как острый серп — колосья, — срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень.

— Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы и самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются…

Все резче и резче режущие взмахи бритвы. «Уничтожается», «упраздняется» — в словах этих слышался стук топора в гильотине. Но очарование логики исполинских ледяных кристаллов с лунным огнем подобно было очарованию музыки. Жутко и сладко, как в волшебном сне — в видении мира нездешнего, Града грядущего, из драгоценных камней построенного Великим Планщиком вечности.

— Когда же все различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование и управление дать всему единообразное, и все во всем равны да будут совершенным равенством, — заключил он общий план и перешел к подробностям.

Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей непорочной добродетели; свобода совести сомнительная: православная церковь объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой Азии.

Слушатели как будто просыпались от очарованного сна; сначала переглядывались молча; затем послышались насмешливые шепоты, и, наконец, негодующие возгласы:

— Да это хуже Аракчеева!

— Военные поселения, а не республика!

— Мундир бы завести для всех россиян одинаковый, с двумя параллельными шнурами в знак равенства!

— Не русская правда, а немецкая!

— Самодержавие злейшее!

А Пестель, ничего не видя и не слыша, продолжал говорить, как будто наедине с собою».

«… — С одним не могу никак согласиться, — заключил Рылеев, — в республике вашей смертная казнь уничтожается, а вам без нее не обойтись, гильотина понадобится, да еще как: нам же первым головы срубите…

— Не гильотина, а пестелина! — крикнул Бестужев.

Одоевский закорчился и закашлялся от смеха так, что должен был выйти в другую комнату».

II

Одно время Пестель был членом масонской ложи «Соединенных друзей». Пестель уже на первом заседании во время чтения устава Союза Спасения читал введение к нему, в котором описывалось «блаженство» республиканской Франции во время управления Кровавого Комитета. Неудивительно, что очень скоро члены Союза Спасения, «поколение духовно близкое к тому, которое сделало французскую революцию», пришли к мысли о необходимости цареубийства.

Юный Пауль Пестель, саксонец по происхождению, учился в Пажеском корпусе. Отец Пестеля был сибирским генерал-губернатором, он прославился как бесчеловечный тиран. Существует рассказ, будто Пушкин за столом, в присутствии Пестеля, наивно спросил его, «не родственник ли он сибирского злодея».

Сын пошел в своего отца. Отец прославился как сибирский злодей, сын как злодей революционный. И из такого человека русская интеллигенция сотворила себе кумира. А вот как характеризует Пестеля еврей М. Цейтлин: «Павел Иванович Пестель был полной противоположностью Муравьева. Казалось, что у него нет сердца, что им владеет только разум и логика».

Пестель был карьерист, любил ордена. Многие декабристы подозревали, что Пестель хочет стать после переворота диктатором. И эти подозрения были верны.

«У Пестеля не было любви к свободе, — пишет Цейтлин, — он неохотно допускал свободу печати и совсем не допускал никаких, даже открытых обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и деспотическим государством. Государству отдавал он в руки все воспитание детей, его наделял огромной властью. Разумеется, такую власть оно могло осуществить с помощью сильной тайной полиции. Если считать такое всемогущество государства социализмом, Пестель был социалист».

«Пестель думал, что рисовать карту звездного неба достаточно, чтобы не налететь на мель».[3]

«Свою «Правду», свое детище, он осмелился назвать «Верховной Российской грамотой, определяющей все перемены в государстве, последовать имеющие». Она должна была стать наказом для Временного Правления, вышедшего из революции. Это была попытка, по выражению Матвея Муравьева, навязать России свои «писанные гипотезы», попытка одного человека предписать весь ход истории своей стране. Простой и бесхитростный захват власти кажется безобидным по сравнению с этой жаждой неслыханной и полной духовной тирании».