Масло айвы — три дихрама, сок мирта, сок яблоневых цветов… - [15]

Пробормотав молитву, Биньямин Колпакчи снял кафтан и обнажил руку:

— Лечите!

Невозмутимый Игнасий сделал разрез, Абу Салям чистым перышком перенес в рану частицу струпа. Наложить повязку секундное дело. Готово. Кто следующий?

— Я.

Отец Евлампий. Мулла. Булочница. Кузнец. Едва живая, но непреклонная Бибишь-ханум со всем семейством. Веселый Янос: «Как хорошо, лекарь, что я выудил тебя из воды».

Отказались немногие. Что ж, пусть играют с судьбой в молчанку. Абу Салям услышал, как зашуршали холодные белые крылья, словно хищная птица высматривала новые жертвы, и показал небу кулак.

В больнице, как и следовало ожидать, прибавилось пациентов. Вот только у дочери овчара была не оспа, а перемежающаяся лихорадка, которую следовало лечить кровопусканиями и корой ивы. И старик из предместья страдал нарывами из-за сырости в доме. А крикливая нищенка вообще ничем не страдала — похоже просто захотела поспать в тепле и покушать на дармовщинку. У остальных оспа протекала своим чередом. Первые четверо завтра ухудшатся и, дай Аллах, пройдут через кризис, младенец через кризис уже прошел — не веря своим глазам, Ариф потрогал покрытую гнойной коростой ручку и ощутил сильные ровные удары сердца.

Безымянный мальчишка, внук Махмуда-гадальщика тоже шел на поправку. Заглянув в лачугу Абу Салям с Игнасием увидели — ребенок открыл глаза и начал улыбаться. Откуда-то взялась вышитая рубашка и детское одеяльце с бейтом из Корана, кувшинчик с каймаком и свежий хлеб, сок шелковицы и плоды граната. Абу Салям заметил, как Фирузе поправляет мальчишке волосы, и понял, что у сироты появится новая мать.

Дни полетели вскачь. Абу Салям годами берег силы, теперь же пришлось отдавать все без остатка. Больница, город, лекарства, спасённые, заболевшие и выздоравливающие.

Лихорадочная жадность наставника — вложить в ученика накопленное за годы. К тайному знанию — как удержать больного между жизнью и смертью — Игнасий оказался полностью неспособен, зато прочие наставления прочно укладывались в его честной голове. Он учил, переписывал, повторял, проявлял бесподобную смелость при операциях и до сих пор искренне плакал над каждым, кого не смог удержать. Пройдет… Или останется — Ибн Сина тоже сочувствовал умирающим.

Лишь один человек в Кафе был неизменно счастлив. Сатеник будто помолодела, ранние морщины разгладились, худоба превратилась в стройность, даже грудь словно бы налилась. И колючая злоба куда-то делась, оставив тихую нежность. «Воистину, добрая жена — благословение Аллаха», — думал Абу Салям, любуясь улыбчивой, милой и кроткой подругой — а она хорошела и хорошела. Наконец майским утром подозрение превратилось в уверенность.

— Сколько тебе лет, милая Сатеник?

— Тридцать семь, господин, если я не ошиблась в счете.

— У тебя были дети?

— Сын. Был.

Сатеник отвернулась, спрятав слезы за покрывалом. Что ж, он скажет ей вечером.

Неторопливый ослик повез Абу Саляма с горы к площади и снова наверх, в городскую больницу. Уже зацвела сирень, первые ягоды вишни наливались ярким румянцем, кружились бабочки. В кроне платана хрипло вопила горлица — милая птичка, а орет как портовый грузчик. Скоро придет жара, город станет пыльным и серым, потом опустится сладкая благословенная осень, придут дожди. Под Рождество выпадет снег, а там…

Радостный Игнасий встретил учителя на пороге с криком:

— Ни одного!

Ни одного нового заболевшего. Ни одной смерти. Значит оспа уходит. Две недели — и черный флаг опустится. Прозвучат благодарственные молебны в мечети, церкви и караимской общине, а хазарский шаман сожжет чучело оспы в холмах над городом. Вернется архонт, или назначат нового. К июню закрома заполнят новым зерном и потери выйдут невелики, в метрополии не разгневаются. Кафа выстояла.

— Что ж, сегодня после дневных хлопот мы отправимся в город. Купим сладкого розового вина, печенья и фиников, сладких рожков и соленого козьего сыра. Будем пить и беседовать, читать Хайяма и слушать птиц, смотреть на звезды и гадать о направлении их путей. Нам обоим есть, что отпраздновать.

Первые больные уже отправились по домам на своих ногах. Мясник потерял бороду и сокрушительно переживал потерю, не понимая своего счастья. Младенец чудом не потерял зрение, но искусства Абу Саляма хватило, чтобы сохранить оба глаза. Восемь трупов сожгли в овраге за прошедшие дни. А могло быть и восемьдесят, и восемьсот. Зрелище чумной Шахрезы, мертвых улиц, мертвых кварталов, дохлых крыс и сытых собак навсегда осталось в памяти Абу Саляма.

Из оставшихся оспенных стоило волноваться лишь за одну пожилую гречанку — жар у неё спал, но силы так и не прибавлялись, моча оставалась темной, а пульс слабым. Остальные шли на поправку, кто быстрее, кто медленнее. Половина служителей тоже разбрелась назад к семьям — работы оставалось немного.

До базара решили пройти пешком, неторопливо беседуя. «Словно перипатетики», — улыбнулся про себя Абу Салям. Он с удовольствием вглядывался в пеструю суету города — по улицам снова прыгали дети, шествовали за водой красивые девушки, переругивались из окон старухи, проезжали на ослах рыбаки с корзинами рыбы. Будто оспа и не заглядывала в крепкостенную Кафу.