Маски духа - [34]

К тому же не очень понятно, как быть с термином «половая холодность», тоже зафиксированным учеными и означающим невозможность переживания оргазма. Сомневаюсь, что памятники к этому способны. Они ведь чаще всего именно что холодные. Кстати, одна женщина-юрист на Украине попыталась как-то подогреть гранитное изваяние. Она обложила его дровами и развела гигантский костер. И что вы думаете? Как только эта женщина-юрист посчитала, что он достаточно подогрелся, пошел дождь. И от резкой перемены температур раскаленный памятник развалился на куски. Говорят, разочарованную женщину увезли в психиатрическую.

Но с директором случай, по всей видимости, был особый и сложный. И что я мог сказать Рабиновичу? Что иной человек бывает хуже памятника, и лучше уж любить памятник, чем никого? Я им не судья. Всякая любовь хороша, если это любовь. Но была ли там любовь? Ведь любовь Пигмалиона, как мы помним, сумела оживить каменную женщину, а этим ни один памятник оживить так и не удалось.

Поэтому что я мог возразить Рабиновичу? Что я мог возразить Рабиновичу, если вдруг обнаружилось, что исчез сам Рабинович? Очнувшись от мыслей соматического характера, я увидел, что вокруг кипит гроза, заливая площадь перед театром потоками мутной воды. И прямо по этой воде, утопая по пояс, вместе с черным котом и седыми пейсами, в сторону музея семенит этот старый сплетник. А за ним, поднимая сапогами фонтаны брызг, несется огромный мужик, машет кулаком и широко разевает рот, пытаясь перекричать грозу.

Воля ваша, господа писатели! Как по залитому водой Петербургу памятник гонялся за бедным человеком, мы еще помним из литературы. Но чтобы человек гонялся за бедным памятником – тут никакой литературы не хватит.

* * *

Когда ливень закончился и потоки воды унеслись под уклон в сторону моря, я вдруг обнаружил, что вся площадь перед театром и далее – вплоть до скульптуры Лаокоона – запестрела белыми бабочками. Они мельтешили на фоне черного асфальта и посеревших от ливня домов, то замирая, то уносясь стайками в сторону Приморского бульвара, поглощая прохожих и самого Лаокоона, отчаянно, несмотря ни на что, сражающегося с каким-то подобием змея. Причинное место, кстати сказать, у Лаокоона уже было оторвано. Как и отдельные конечности его сыновей. Что наводило на мысли.

Но подойдя ближе, я, к своему изумлению, обнаружил, что бабочки – вовсе не бабочки. Это я по своей близорукости принял их издалека за бабочек. А на самом деле – это невесты. Много-много невест. Они были совершенно разные, молодые и не очень, даже совсем девочки. Но все они в одинаковых белых платьях одинаково порхали над площадью. И только одна из них, маленькая, лет десяти, была без белого платья и фаты. Ее смуглое личико неуклюже вылезало из воротника коричневого, с перекошенным на одну сторону подолом, платьица, спускавшегося прямо к запыленным черным туфелькам. И она не порхала. Она стояла на месте, о чем-то шевеля губами. Приблизившись, я услышал, как она напевает тоненьким голоском:

Я вас либи-ил.

Либофь еще, быть можи-ит,

в моей душе-е угасла не софсем.

Но пусь она вас больше не трево-о-жит.

Я не хочу пичалить ва-а-с ничем.

– Это кто написал? – спросил я осторожно, пораженный ее огромными глазами цвета предгрозового моря.

– Пушкин.

– Правильно. А еще знаешь стихи?

– Знаю, – охотно сообщила она и тут же прочитала:

Влюбленный бюст, стоящий истуканом,

пенсионер, жующий чебурек,

пустой башмак, оплаканный фонтаном,

и постовой, живущий в кобуре,

и мост…

– А… – чуть не поперхнулся я. – Постой, постой, дорогая! А это кто написал?

– Пушкин.

– Э-э… Но почему Пушкин?

– У нас все Пушкин написал, – радостно сообщила она.

– А конфетку хочешь? У меня есть.

– Хочу, но мама не велела.

– А что ты здесь делаешь?

– В невесту играю, – сообщила девочка. – Когда вырасту, мне тоже купят белое платье.

– А кто купит? Мама?

– Нет. Жених купит. А я ему за это ребеночка нарожаю. Ма-аленького. Вот такого. – И она показала руками, какого ребеночка нарожает.

– А откуда ты это знаешь?

– А вот знаю.

– Ну, хорошо. Знаешь так знаешь. А сама-то ты чья? Откуда будешь?

– Сами мы не местные! – вдруг запричитала она. – Сами мы беженцы с Кубы-острова. Один тростник соленый ели, один ром сладкий пили, почернели все от горюшка! Подайте, люди добрые, на рогалик сахарный. – И осветилась улыбкой. – Вот как я могу!

Что за ерунда! Где Куба и где Одесса! С чертовщинкой девочка. Я уже отошел от нее, когда услышал вдогонку:

– Дядечка, а ты еще не жених?

– Нет, – опешил я. – А что?

– А то я жениха жду. Все жду-пожду, жду-пожду, жду-пожду…

И – закружилась в медленном вальсе.

А рядом с ней каким-то совершенно невообразимым образом плясала неизвестно откуда взявшаяся коза – белая, но с черным пятном между рогами. И при этом голосила противным, как у Рабиновича, высоким тенором:

– Ме-е-ме-е!

* * *

Эх, все-таки у нас любят меняться местами, подумал я, провожая глазами убегающего Рабиновича и преследующего его директора. Не успеет кто спастись бегством, как сам уже за кем-то бежит. Чтобы поймать и власть свою выказать. Власть – она никому спокойно жить не дает. Ведь наверняка этот «Навуходоносор с Пересыпи» раньше сам от кого-то бегал, как Евгений от конного императора. Одно слово – народ! У нас всегда так. Все своих защищают. А как защитят, так сразу за другими начинают бегать. Что люди, что целые страны. Маленькие страны борются за свои права с целыми империями. А как этих прав добьются, так сразу сами империями становятся. Хоть и маленькими, но злыми. И люди так. Сначала кричат про права человека, а как добьются этих самых прав – человека уже и нет. А зачем человек, если есть власть? Человек всегда от власти бегает, как черт от ладана. Сам и виноват. И Рабинович виноват. Назначили тебя памятником, так и стой. Нечего бегать. Стой и жди, пока директор сам окаменеет. А потом можно и отыграться.