Маски духа - [33]

Рабинович прав: это было неприятно.

Поэтому, когда в первый раз тряхнуло в Бат-Яме, я, наученный печальным опытом, как был в плавках, выскочил в коридор гостиницы и кинулся к двери Левитанского, чтобы он, чего доброго, не натворил чего-нибудь такого, за что потом будет стыдно.

– Юрий Давыдович! Выходите! Землетрясение! – закричал я, приплясывая босыми ногами у его двери.

Из-за двери – полное молчание.

– Юрий Давыдович! Землетрясение!

– Ну что вы кричите? – отзывается. – Просто произошло естественное сотрясение земной поверхности, которое происходит вследствие движений, возникающих в глубине земли. Эти движения называются сейсмическими.

Господи, и в какой исторической энциклопедии он это вычитал?

– А вы, – продолжает, – как человек малообразованный, наверно, думаете, что это проснулись те самые киты, на которых держится Земля. И потом, я же не могу выйти без пиджака. За кого меня люди примут? Тем более что у меня в пиджаке очки, таблетки, платок, паспорт, билет, пенсионная книжка, кошелек…

Все. Землетрясение кончилось.

Пушкин, кстати говоря, тоже в доме остался. Не стал выходить. Когда в 1821 году дом Инзова, где он тогда жил, тряхнуло, все повыскакивали и попрятались. Кроме Пушкина. А дом, между прочим, треснул. Треснул, но устоял. Все потом удивлялись его смелости. А какая смелость? Ведь тогда еще даже «Онегин» не был написан, не говоря уж о «Маленьких трагедиях». Так чего бояться? Бояться потом было надо.

* * *

Когда мы вышли из театра на улицу, почерневшее от туч небо сразу же разрезало море клинками раскаленных молний, зашипевших где-то там, за маяком.

– У-ва! – сказал Рабинович. – И как вам это понравится?

Мне это никак не нравилось.

– Так я не о том, – откуда-то снизу, от моих ботинок, продолжал вещать маленький памятник. – Вы же меня плохо слушаете. Я говорю, что один раз какой-то грек, всегда, как и все греки, влюбленный, хотел украсть рыбачку Соню. Ну эту, «рыбачку Соню как-то в мае». Прямо с камня. Она там рядом со мной стоит, через клумбу. И кто бы от этого потерял, я вас спрашиваю? Что, она из золота, эта Соня? Она такой же кусок породы, как и мы все. И что? Этот директор, этот маньяк с Пересыпи, теперь каждый вечер откручивает ее от камня и уносит к себе в кабинет. На ночь. И как вы себе думаете, что он там с ней делает?

– А что можно делать с куском камня ночью в кабинете?

– И я так думаю! – обрадовался Рабинович. – Хорошо, что вы меня понимаете. Даже если от тебя ушла жена! Даже! С нашим удовольствием. Я же не каменный. То есть я, конечно, каменный, но я все понимаю и я даже чисто по-свойски хотел помочь, чтобы человек не делал грех, а имел настоящую женщину с душой. Поэтому в «Вечерней Одессе» я поместил объявление: «Ищу настоящую женщину. С душой. Обращаться к памятнику Рабиновичу». И что вы думаете? Никто не пришел! Никто не пришел, потому что этот директор никому не нужен даже по объявлению. Кому он нужен, этот директор, если он может проводить ночь с куском камня из песни? Я не знаю, что себе думает своей головой эта Соня, но уже утром она стоит за деньги напротив меня как ни в чем не бывало. Я понимаю, что камни не краснеют, я понимаю, но все-таки я не понимаю.

И что я мог сказать Рабиновичу? Что история знает немало случаев прелюбодеяния женщин с памятниками и наоборот? Говорят, этим занимались те же греки, но древние. Причины могут быть и чисто физиологические, и эстетические, и даже политические. То есть почти полностью соответствующие формулировкам иных философов, отраженным в различных справочниках и словарях. Многие из них полагают, что половая жизнь – это совокупность не только соматических, но и психических и социальных процессов, «в основе которых лежит и посредством которых удовлетворяется половое влечение». Раньше-то я думал, что оно удовлетворяется иным способом. Но теперь склонен согласиться с учеными. Потому что эта самая жизнь состоит теперь сплошь из психических и социальных процессов. И при таких условиях памятники – лучший объект любви, ненависти и страсти. Например, в эстонском городе Пярну не так давно в порыве страсти памятнику оторвали голову. Мужчины, надо отдать им должное, хотели памятник снести совсем и захоронить, чтобы у их жен не было лишнего искушения. Тем более что это был памятник Ленину. Но женщины воспротивились. И он так и стоял при входе в городской сквер – без головы, но со всеми остальными принадлежностями, как яркое подтверждение именно психической и социальной направленности совокупного удовлетворения. А в Улан-Удэ был обратный случай – там оставили только голову, все остальное исчезло. И когда стали искать, следствие наткнулось на непробиваемую стену молчания: все женщины, как одна, утверждали, что у этого памятника никогда ничего и не было, кроме головы.

А я лично – могу даже поклясться! – был свидетелем, как в городе Кишиневе, через сто семьдесят лет после того, как оттуда Пушкин сбежал в Одессу, замужняя женщина-поэт пыталась оформить с одним памятником брак в национально-политических целях и на совершенно законных основаниях. Но памятник в церковь не пошел, поскольку был, очевидно, категорически против двоеженства. Поэтому она привела священника прямо к постаменту, где насильно и был совершен обряд. После этого, как мне рассказывали, полностью удовлетворенная женщина совершенно исчезла с политического небосклона. Так что именно с политической точки зрения подобный брак даже бывает полезен. Хотя и не всегда. В Москве, например, в порыве психосоматической страсти пострадали многие памятники. И страсть эта была столь сильной, что на какое-то время был позабыт даже социально-политический совокупный аспект. Иначе как объяснить, что еще совсем недавно на задворках Центрального дома художника, в густой траве, как на свалке вылюбленных памятников, рядом, в откровенных позах, будто лучшие друзья, возлежали Феликс Эдмундович Дзержинский и Андрей Дмитриевич Сахаров?