Маски духа - [18]

Однажды летом, в писательском творческом доме, в тот самый час, когда все писатели усердно писали, их настигла такая буря. Но не всех сразу, а по очереди. Первой она настигла бедного литературного критика, который никого не трогал, а сидел и писал свой анализ творчества. И вдруг его настигла буря, и он ни с того ни с сего начал гоняться за черным котом, разбрасывая по коридору рукописи. При этом надо заметить, что кот был не каким-то безродным котом, промышлявшим отходами с писательского стола. Кот был частной собственностью другого писателя-женщины, никакого отношения к литературной критике не имевшей. Хотя положа руку на сердце следует признать, что каждый прозаик, как мы уже это отмечали неоднократно, в душе немного критик.

Так вот, ничего не подозревавший кот, почуяв агрессию, заорал, как поэт на творческом вечере, и кинулся в окно. Критик – за ним. Женщина-прозаик, возмущенная столь откровенным поползновением на ее частную собственность, – следом. Хорошо еще, что это был первый этаж. Поэтому участники эпизода пострадали не сильно. Критик расквасил себе нос, женщина-прозаик подвернула ногу, а коту вообще хоть бы хны.

Видимо, сообразив, что животное не догнать, литературный критик утер нос, взобрался на крыльцо, как на трибуну, и стал говорить речь. Забегая вперед, скажу, что речь продолжалась около шести часов кряду. Она сопровождалась призывом поубивать всех котов, запретив иметь их в качестве частной собственности, а также отказать в доверии композитору Антону Рубинштейну и ни в коем случае не голосовать за него на президентских выборах. Кроме того, он подробно и нелицеприятно проанализировал поведение его братьев – небезызвестного Николая Рубинштейна и двух совершенно неизвестных – Александра и Василия опять же Рубинштейнов. А все остальные писатели его внимательно слушали.

Но поскольку, как уже неоднократно было сказано, я не писатель, то и бури на меня не действуют. Однако же и я сразу не сообразил, что эта неожиданно свалившаяся с небес болезнь может быть заразной.

– Господа! – обратился я согласно веяниям нового времени. – Ведь очевидно, что человек немного приболел. Зачем же устраивать театр из больницы? Заберите своих котов и расходитесь.

– Не мешайте нам слушать! – зашикали на меня со всех сторон. – Не каждый день услышишь правду.

И тут я понял, что зараза распространяется гораздо быстрее, чем я предполагал, и может, чего доброго, выйти за калитку писательского дома. И вызвал «Скорую». А когда к ночи, наконец, она приехала, критик заупрямился, воздел руку к небу, принял позу древнегреческого трибуна и стал требовать свободы слова, собраний и вероисповеданий (это после шести-то часов выступления без регламента). В чем его все и поддержали. Потому что именно к вечеру он перешел к глубокому анализу творчества собравшихся перед ним писателей. Но не успел закончить по причине приезда «Скорой помощи». А дослушать всем хотелось. В общем, перед отправкой в неблизкий путь критик потребовал учинить опись не только его личных вещей, но и личных вещей всех последних президентов России и их жен. Что врачами и было исполнено в точности.

Облегченно вздохнув, я отправился к телевизору смотреть последний выпуск новостей, где ведущая между делом сообщила, что состоялась очередная конференция Союза писателей, на которой жесткой критике был подвергнут композитор Антон Рубинштейн и его братья, тоже Рубинштейны. А также о том, что магнитные бури сегодня только начались и завтра продолжатся с новой силой.

Испугавшись, я перешагнул через природную робость, собрал творцов и доложил, что по телевизору объявили указ президента, по которому завтра в связи с магнитными бурями строго-настрого запрещено не только писать, но даже прикасаться к перу. Писатели сразу стали кричать: «Долой диктатуру!» И почему-то: «Даешь демократию на село!» А один меня вообще Бенкендорфом обозвал. Ладно еще не Навуходоносором. Хорошо, говорит, выглядишь за наш счет, богатеешь на бедах народа.

В общем, тут же всех котов со двора как ветром сдуло.

* * *

Может, я и вправду хорошо выгляжу, не знаю. Но в заблуждение многих ввожу. Хотя что на мне такого уж надето? Ну, шарф, как уже было сказано, английский от Розановой. Плащ и цилиндр с витрины дома Гюго. И кроссовки драные. Но это же еще не повод, чтобы делать меня гидрой капитализма. Тем не менее один уже покойный критик, бунтовавший по молодости еще в «Новом мире» Александра Твардовского, даже целую статью в «Литературную газету» написал, где обвинял меня в том, что я подозрительно легко приспособился к капитализму и теперь чуть ли не оптом скупаю дома и яхты. Это я-то! Сам писал пламенные статьи в защиту капитализма, а как этот самый капитализм наступил и оказалось, что на пенсию капиталистическую даже умереть нельзя толком, так сразу я виноват. А у меня, между прочим, ни дома, ни зарплаты, ни даже командировочных. И если уж опять зашла речь о Бенкендорфе, то Бенкендорф, между прочим, Пушкину этих самых командировочных целую тысячу рублей отвалил. Это когда ведомства государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Пушкин А. С. был отправлен к главному попечителю колонистов южного края генерал-лейтенанту Инзову в Кишинев. Тысячу рублей! В ссылку! Так кто же виноват? Я или Пушкин? На эти деньги он в Кишиневе неплохо, кстати, жил. Пил шампанское, гулял и на одежде не экономил. И правильно делал. Не успеешь вовремя переодеться или спрятаться, как живо на тебя какой-нибудь критик найдется.