Маски - [70]

Если бы только «старик» догадался, – открытие уже в руках?

Почему утаил перед партией?

Интеллигент с сантиментами —

– Терентий Тителев!

Если старик догадается?

И – из бессмыслиц, качающих все, что ни есть под окном, чтобы все, что ни есть, разорвать, – человеческий голос:

– И «т ы» – меня бросил?

– И «т ы» – отступился, товарищ, друг, брат!

Если он, даже он зашатался, так – что же Леоночка!

«Бац» – крыша —

– «бац!».

И Леоночка

В двери – Леоночка!

Видела профиль его удлиненный и волчий: прижатые к узкому черепу уши; и нежною жалостью все передернулось в ней: он – овца в волчьей шкуре, которая травит… волков!

И, подкравшись, погладила:

– Брось ты, – Лизаша!

Но – знала: «овца» разнесет все препоны; ее разнесет, коли что!

– Ты бы лучше постукала мне!

Узкогрудой дурнушкой, бровки сомкнув, села; целилась в текст; дрезготнул «Ундервуд»; перещелкивали, как зубными коронками, клавиши; буквы плясали вприсядку.

И вдруг перестал: не слышался щелк.

Как вода рвет плотину и сносит стога с берегов, та, неслась она в прошлое; под неосыпные свисты; там пырснью отсвистнулся Козиев Третий, как занавес сорванный, из-под которого старая драма, – в который раз – пусто разыгрывалась; перед ней – промелькнули —

– Анкашин Иван,

– Кавалевер,

– Мадам Эвихкайтен!

Терентий же Титович, лежа на старом диване, наискивал лбом – не глазами, закрытыми книгой, которую, лежа проглядывал он; он ей – «муж».

Приподнялся на локте с дивана потертого-

– Что ж ты не пишешь?

Да как ей писать?

«Он», «отец» – невидимкою!

Мрак, одев фрак, из угла выступает двумя черно-синими баками, а не заостренными бронзовым черчем теперешней, перекисеводородной своей бороды, но все с тем же цилиндром; его громкий голос, – родной, – как густой фисгармониум.

Он в ней живет темпераментом негрским: она ж – негритянка!

– Опять все напутала?

И над машинкою, – клок бороды, желтой, шерсткой: е бронзовой!

– Нет, я уж сам!

Негритянские полчища

Двери остались открытыми; видели: Терентий Титович в тускленьком свете стоял – руки в боки, вперясь бородою в колпак «Ундервуда»; снял, сел; чистил клавиатуру; нацелился в текст; двумя пальцами задроботал.

Завернулась она от него занавесочкой черной; сугробы острились серебряно в голубоватом растворе; и – думалось: неописуемый ужас прошелся меж ней и отцом – вот уж два половиною года.

Из ротика – быстрый дымок; окно желтое из кабинета стреляло квадратами света; и крест проморчил в снега за окном; но в кресте теневом – вдруг очком встарантил… Никанор: точно сыщик!

Язык показала в окно; и – упала на черное кресло, чтоб Желтым ужасным пятном вырезаться с него:

– Знать, преступник: отец, – до рожденья!

Упала: но пав, раскосматясь, вскочила; и – бегала в Желтом халатике с крапами, в воздух стреляя дымками.

В открытых дверях кабинетика лихо могучие плечи упо-рились, жестко усы подымались; трещал «Ундервуд»: —

– тах-тах-ах!

Пусть «отец», изживающий высшие чувства свои детородными органами, – каторжанин! Пусть он гримасирует рожей, надетой на духе мятущемся, – пусть! И на ней – его маска: распухшие губы!

Преступны и он, и она – до рождения, – в мире, преступном еще – до творения!

____________________

Агния, злая, беззубая, сунулась в дверь перевязанным ртом:

– Самоварчик-то – вздуть?

– Как вот это морщавое тело, душа у меня!

Верещало: за окнами.

И полосатою шапочкой цвета протертых каштанов и желтым капотом в подушку зеленую коврика карего с креслица черного грохнулась.

Из-за окна бирюзовый прорыв, скалясь желтою тенью и черною тенью, – сквозь серые, бледные, бирюзоватые и серебристые прорвины фосфорами улепетывал, силяся с оси сорваться, как лошадь с оглоблей.

И вдруг: —

– как рукой теневой, по головке погладило

облако черное —

– скрылась луна.

Ей казалось, что это погладила черная тень деревянного негра, – того, под которым валялась на шкуре малайского тигра она. Ночь смыкала свои негритянские полчища.

Братец, сын?

Черненький котик с подушки ей руку царапал:

– Брысь, брысь!

И ногой оттолкнув Владиславика, стрелками глазок нацелилась, припоминая тот самый (увидела перед «тем самым») свой сон, —

– как явился чернявый мальчишка во сне; он с кривою улыбкою (и Владиславик, когда остаются вдвоем, улыбается так) – ей протягивал ножик: «Ножом ты его» – Показалось: «Ножом ты – отца»; оказалось: «Ножом ты – меня!»

Еще вспомнилось: видели ж лужицу крови пред дверью отцовской квартиры; и видели, как незадолго до этого сел черномазый мальчишка пред дверью.

Расслышалось, как, прилетевши к окну, Вулеву с Мер-дицевичем, с Викторчиком, с Эвихкайтен, —

– Ссс… Слушайте!

– Ссс… ссс… ужассно!

– Сс… С ней!

Снег!

Так во сне приходил до рождения к ней Владиславик с ножом, чтоб… его она… этим ножом, если он в ней посмеет зачаться; им в ней преступленье оформилось; так из нее он вломился насильно из бреда кровей – в эти комнаты; он не рожденец, – а – взломщик; и ей с ним конфузно вдвоем: может, – вырастет серебророгий такой же; и —

– кто же он ей? —

– Сын… по матери!

– Брат… по отцу!

Уронив подбородок на пальчики, с ненавистью на мальчишку глядела, своим животом, растирая ковер и бодаясь ногами, расставленными, точно кошка, которая кинется – вот: расцарапать мышонка!