Маски - [108]

В корне взять

В то же мгновение локоть толкнул со спины.

И – профессор, приземистый, крепенький, быстренький, видясь заплатой, пылинкою каждой, морщинкою каждой, прорявкал:

– Ах – да-с: виноват-с!

И пронесся: на двери в двенадцатый номер; на номер двенадцатый выпятил нос; и отчетливо тяпнул:

– А-с?

– Рядом! —

«Дом» – точно пощечиной эхо отляпало в ухо!

Профессор, увидев Мандро и его не узнав, подсигнул:

– Извините, пожалуйста, – это…?

И видя открытую дверь, трижды стукнув, – в тринадцатый: пуст; на Мандро повернулся.

В двенадцатом тоже услышали; нос показался оттуда.

Мандро, за профессором в номер влетев, ключом щелкнул; им в спину шесть пяток прощелкало: по коридору, – к тринадцатому.

И тут скинулись, точно наушники, уши: с ушей; катарактами спали два глаза: с глаз; а обертоны, слагавшие звук диких воплей, изведанный, странно кивнули из «в корне взять», и «извините, пожалуйста», как роковое, ужасное: —

– 3-д-раа-в-с-т-в-у-й!

Видно, в спине у Мандро скрыто память сидела; нашептывая – в тридцать месяцев —

– о, —

– капли красные: капали!

Тут и орнуло, с Мандро: из Мандро:

– А!

– Узнал!

Голос недр:

– Поднимите мне веко!

И тут же, – как бы вперерез, – как навстречу, – открытие, точно не нашей вселенной: на этой планете лишь двое тот опыт несут; стало быть: только двое друг другу сумеют сказать нечто новое – о таком опыте; о, только двое, включенные в эту тюрьму, понимают друг друга; и – стало быть, – тянутся, точно железо, к магниту меж ними!

О, в невыносимости наглой почти до преступности встрече, ломающей все загражденья морали, возможной в условиях двух сумасшествий, —

– у двух сумасшедших, —

– вскричало в Мандро точно горло гиганта, уже безголового, сбрасывая черепную коробку, скатившуюся, как парик, им повешенный на канделябрину:

– Вот… собеседник – пришел!

В токе молнии, рвавшей палимые нервы с ушей и до пяток в одну миллионную долю секунды, мелькнуло: и трясом, и перескаканьем с предмета к предмету: – парик, челюсть и бриллиантин; а за ширмой, с постели, – «дессу» де-Лебрейльки!

И – как два потока, два ветра: сквозь ветры.

Один поток: как расширение газов, сорвавшее череп, как клапан котла, – расширенье в пределы, где нет притяжений, куда не додернуться гостю железному.

Другой поток: удар болида по черепу: из бездны звездной ядра с распахнувшейся дверью кабины, откуда профессор Коробкин с «пожалуйте-с, милости просим» – выскакивает; а Мандро на него головную дыру разевая, как широкоротая рыба, на берегу бьющаяся и в задохе просящая, чтобы ее в воду бросили.

Так запросилось в Мандро из «мандры» что-то с ним на словах, своих собственных, бросивши на берегу смрадный труп, по воде —

– на словах —

– побежать —

– с этим: к этому!

Только ему, только это в пригоршне снести; и в пригоршню принять из ладони —

– то, —

– что этот даст!

____________________

И ольными ногами, с подкидом и топом почти что копыт, перебросилось к двери в двенадцатый номер, чтоб выбросить дверь, вырвать ключ, от Лебрейль, им замкнуться: от мира.

– Секундочку… я…

«Щелк» —

– остались в кабине, закупоренной герметически:

– тронулись —

– в сон о кабине!

Профессор

Профессор влетел такой маленький, быстренький, в шаг тяжелящих мехах, не сняв шубы и шапки не бросивши, ерзая глазками мимо Мандро и набречивая часовою цепочкою.

Остановился, как будто слетая с себя самого, на себя самого, и прислушивался: сбросив камень с вершины, не видя паденья, прислушаются; и – звук: в дальней расщелине!

К столику подбежал, точно поп к алтарю, на котором он будет служить; усы вглядчиво дернулись, точно на знаки ужасного культа, когда, оробев, тронул челюсть; и – на канделябре неловко поправил раскосо висящий парик.

Только тут на Мандро дернул глазом, как вор уличенный, себя прибодряющий:

– Я, говоря рационально, – едва к вам попал.

Своим глазом внырнул он в глаза, чтоб по нервам, под череп, попасть и там заново что-то расставить: в спехах!

– И не будем касаться подробностей!

Сел, глядя в руку, как будто имея в ней знак неизвестности.

Труп, перетянутый синелицый, стоял перед ним в запыленной визитке; он острые ребра и красные десна показывал.

Точно кикимора: —

– мог бы теперь он пугать, как ворон, гимназисточек; —

– прежде: —

– затянутый в черный сюртук, уважаемый всеми, и даже любимый, влетал он в передние, дымясь бакенбардой, к груди прижимая цилиндр, перебрасывая на ходу —

– паре рук: пару лайковую!

Свой протреп пропыленный обдернув, затылочной шишкой и пяткой запрыгал: он чувствовал, что этот знак, ставший фактом совместного их заключения здесь, не иллюзия, а стены эти трясущая быль.

Коли так, предстоящие (а – предстоял разговор) – уже прошлое: сказано ими друг другу из бредов (и бредом от-вечено) все.

Зачесал на профессора, выкинув руки и бороду, как бы имея принять неизвестность.

И – сел.

Но профессор еще подбирал выраженья: была морготня под очками; была ужасающая тишина: – эфиопская жуть в этой морде разбитого сфинкса!

Но глаз разгорался, как дальний костер: он с собою самим говорил.

Шебуршанье старух

Точно лоцман, ведущий сквозь мели речной пароход и не верящий береговым очертаньям, вытверживал он в голове план беседы, изученный твердо, – в ночные часы, где все это давно переохано, перескрежетано ржавой пружиной постели.