Маскарад - [136]

Никто из тех, кому довелось увидеть в ту ночь разожженный на площади огромный костер, никогда не забудет этого зрелища. Языки пламени взмывали вверх, чуть ли не достигая, как утверждали некоторые, вершины колокольни, а разлетавшиеся из него искры являли картину более красочную, чем любой карнавальный фейерверк.

Раф и Фоска стояли рядом в лоджии собора. На его портике уже не было четырех бронзовых коней, в течение столетий взиравших на площадь. Их вывезли из Венеции вместе с другими награбленными во время войны трофеями. Но ведь и они сами были привезены сюда много лет назад из Греции в качестве военной добычи.

Французские солдаты и венецианские якобинцы швыряли в огонь атрибуты и символы поверженной славы – странной формы головной убор дожа, «Золотую книгу» с именами всех дворянских семей Венеции, красные мантии сенаторов, черные тоги членов Совета и, наконец, разрубленный на куски великолепный позолоченный корабль «Бучинторо». На нем раз в год дож выходил в море, где совершал древний обряд венчания Венеции с Адриатикой. Во всепожирающем огне оказались сорванные с корабля золоченые украшения, искусно вырезанные из дерева ангелы и херувимы, плюшевые сиденья, отполированные палубные доски. Так отмечали крушение независимости Венеции, крах старого порядка.

«А ведь возможно, что, подобно волшебной птице Феникс, все это когда-нибудь возродится из пепла», – думала Фоска, но сердцем понимала, что это никогда не произойдет. Слишком глубокие раны оставили после себя позор капитуляции и бесчестье разгрома.

Последние двести лет Венеция приближалась к своей погибели и жила взаймы, зависев от милости сильных соседей. Теперь наступило время расплачиваться по долгам за карнавалы и мечты, за детские радости, привнесенные в повзрослевший мир.

Фоска издала гортанный выдох, похожий на стон. Раф посмотрел на нее и увидел, что ее лицо побледнело, только на влажных щеках отражалось зарево костра. Он понял, что все происходящее было для нее пыткой – не следовало вынуждать Фоску идти на площадь.

– Пойдемте, – сказал он, взяв ее за руку.

Но она не сдвинулась с места и покачала головой.

– Я хочу остаться здесь до конца. Пока не остынет пепел.

Он отпустил ее. В дальнем конце площади вспыхнула драка между барнаботти и лояльными патриотами. Быстро вмешавшиеся в стычку французские солдаты потащили всех ее участников в тюрьму. Фоска не отрывала взгляда от пламени.

– Я никогда не обращала на это внимания, – сказала она. – Принимала за нечто данное… Флаги… Лев Святого Марка… Церемонии, традиции, наряды… Для меня это было одно нескончаемое, красивое карнавальное шествие. Яркое и веселое, но не имеющее отношения к реальности. Спектакль, рассчитанный на то, чтобы произвести впечатление на бедных и невежественных людей, на заграничных визитеров. Но в конечном счете это всем надоело и никого не впечатлило. Однако все продолжалось по-старому. В тот день в сенате вы очень точно сказали, что старая карга утверждает, будто она еще молода, и верит в это, поскольку никто не осмеливается ей перечить.

– Это правда, – сказал Раф.

«Но можно ли считать ужасной такую милую ложь? – размышляла Фоска. – Дурно ли считать себя более значительным человеком, чем ты есть на самом деле? Сколько людей проживают мрачную, безрадостную жизнь, утверждая, что они что-то значат, что нужны, что их любят?»

– Все знают, что это ложь, но им нужно, чтобы эта ложь жила.

– Ложь никому не нужна, – сказал Раф. – Ложь – это костыль. Здоровому человеку костыль ни к чему.

– Не согласна, – вздохнула она. – Теперь мы свободны, освобождены. Все – евреи, дворяне, буржуазия. Но какой ценой? Крахом иллюзии.

Раф думал о тете Ребекке, у которой он побывал во второй половине дня. Это было его первое посещение дома Лии после того, как они поссорились и он ударил ее. Лиу, однако, он не встретил. Он опустился на колени перед постелью тети и сказал ей, что теперь она свободна, что в город вошли французы и что ворота гетто раскрыты настежь. Она не поняла его. Ее охватила дрожь, и она попросила принести еще одно одеяло. Он повторил свои слова, но она напомнила ему, чтобы он поспешил домой, поскольку после захода солнца ему не разрешается появляться на улице.

Фоска устало прислонилась к нему.

– Я валюсь с ног. Отведите меня, пожалуйста, домой, капитан Леопарди.

Дворец выглядел странно тихим и холодным. Раф привел Фоску в ее комнату. В камине не горел приветливый огонь. Эмилии не было. Горничных тоже не было. Постель никто не застелил, не опустил шторы на окнах.

– Вы можете войти, – сказала Фоска. – Куда все подевались? Вообразили, что сегодня нерабочий день?

Фоска прошлась по комнате, убирая, раскладывая все по местам. Так она чувствовала себя лучше.

– Выходит, что сегодня нерабочий день для всех, кроме вас, – заметил Раф. – Я сказал своим солдатам, чтобы все обитатели дома пошли сегодня на площадь. Очень часто люди не замечают, что происходит нечто важное, если только не увидят это собственными глазами, – нечто захватывающее и запоминающееся.

– Сегодняшний костер – наша Бастилия, – сказала Фоска, тяжело опускаясь на кровать и сбрасывая туфли. – Я все думаю: а что у нас заменит гильотину? Вы правы. Зрелище захватывающее. Даже красивое. А что, в Париже головы падали в корзины так же красиво? Как жалко, что я не осталась в Париже подольше. Полагаю, что это мне понравилось бы. Эти головы…