Маскарад - [106]

– Это правда, – прошептала Фоска.

– Я понимал, что делал, но уговорил себя, что это не имеет значения. Возможно, я полагал, что она не имеет права быть невинной, наивной и глупой и верить в любовь. Я же был циничен, пресыщен, разочарован. Я убил ее любовь, – тихо повторил Алессандро. – С самого начала вел себя по отношению к ней жестоко, бесчувственно. Я бросил искру, которая разожгла в ней возмущение мною, а позже раздувал пламя, которое превратило ее возмущение в ненависть. Я не проникся горем, которое выпало на ее судьбу, – ужасная смерть отца, уход из жизни ребенка… Я так поступал потому, что все это не трогало меня. Я не проявил к ней ни малейших знаков уважения, ни тепла, ни понимания. Относился к ней как к имуществу, к собственности. Даже имел наглость вознегодовать на нее, когда она в конце концов отказалась подчиняться моим желаниям. – Алессандро вздрогнул при охвативших его воспоминаниях.

– Что же случилось потом? – холодно спросила Фоска. – Стрела Купидона пронзила ваше каменное сердце?

Его лицо исказилось гримасой.

– Вот видите, даже у вас, отзывчивой незнакомки, моя грубость вызывает отвращение. Да, мое сердце уже небезучастно, а моя любовь к ней нарастает пропорционально ее ненависти ко мне. Поэты убедили нас, что любовь – это красивые и возбуждающие трепет переживания. Для меня же любовь – адское чувство. Я смотрю на себя ее глазами, и то, что вижу, вызывает у меня тошноту. Я не могу осуждать ее за то, что она испытывает ко мне отвращение. Я сам ненавижу себя.

Фоска молча слушала, погруженная в воспоминания. Странно, но воспоминания, которые пробудили в ней его слова, не казались такими болезненными и ужасными, как раньше. Либо годы смягчили их и залечили раны, либо выпитое шампанское успокоило ее сердце.

Опускалась ночь. Тени во дворе удлинились, а затем растворились в темноте. Алессандро зажег стоявшую на столе свечу. От легкого ветерка трепетало пламя, но не гасло. Он не отрываясь смотрел на огонь.

– Конечно, мне следовало немедленно смириться, извиниться, умолять ее о прощении. Но я… не смог. В те дни у меня еще сохранялось преувеличенное мнение о своей персоне. И при этом моя заносчивость уступала лишь упрямству и глупости. Я мог бы желать эту женщину, но она ведь являлась моей женой. Как бы я опустился перед ней на колени, не ощущая себя при этом смешным? Поэтому я ничего не сказал. Пропасть между нами расширилась. И разве могло быть по-другому? Шли годы, – погружался он в воспоминания. – Мы жили врозь, встречались, как казалось, лишь для того, чтобы причинить друг другу боль и ранить друг друга. Я толкнул ее в объятия другого мужчины и ненавидел их обоих. Ибо ему досталась драгоценность, которую я некогда презрел. Я был виновен в самых отвратительных жестокостях, совершенных по отношению к ней. Единственным моим оправданием служит то, что я любил ее. Любил и хотел ее любви. Несмотря на то что понимал – она мне никогда ее не даст, я не мог разрешить ей уйти. – Алессандро вертел в руках бокал. – Боже, все наши грехи, все наше безрассудное поведение совершаются во имя любви.

– Но вам надо было рассказать ей о своих чувствах, – проговорила Фоска. – Она поняла бы.

– Нет, – упрямо покачал он головой. – Извинения подобны вину в откупоренной бутылке. Чем дольше вы ждете, чтобы приняться за него, тем больше оно выдыхается и скисает. Когда я бывал с ней, меня охватывал паралич. Я не мог говорить, не мог здраво рассуждать. Чем длиннее становился перечень моих прегрешений против нее, тем немыслимее выглядела возможность умолять ее о прощении. Я получил бы не прощение, а презрение, почувствовал бы ее недоверчивость, услышал бы издевательский смех. Я не мог… Не мог заставить себя… – Он замолчал и посмотрел в сторону.

– Вы слишком горды, – сказала она сочувственно. Строгости в ее голосе не прозвучало.

– Да. Я всегда был гордым. Еще в молодые годы пришел к выводу, что гордость – это красивая маска, скрывающая неуверенность и страх.

– В любви нет места для гордости. – К своему удивлению, она почувствовала, что на глаза у нее навертываются слезы.

– В любви, – сказал он, – нет места ничему, кроме любви. Женщины сознают это инстинктивно. Мужчин же надо этому учить, или они должны учиться сами, пройдя через мучительный опыт. – Алессандро глубоко вздохнул и выпрямился в кресле.

Потом он заговорил более мягким тоном:

– Я должен, синьора, просить у вас прощения за то, что уморил вас своим мрачным признанием. Я изложил его вам как доказательство своего полного невежества в романтических проблемах. Никогда в жизни вы не встретите большего глупца, нежели сидящий перед вами.

Несколько минут они молчали. Но это молчание не только не причиняло неудобства, но каким-то странным образом создало основу для общения.

– Вы очень суровы по отношению к себе, – наконец выговорила Фоска. – Любому человеку свойственно время от времени поступать неразумно. Вероятно, и ваша жена совершила какие-то глупые поступки, за которые винит себя. Сдается, что от дурных поступков больше всего страдают те люди, которые их совершили. Если кто-то в состоянии гнева убивает человека, то страдает от этого не его жертва – не говоря, естественно, о кратком миге, а тот, кто совершил преступление. Я полагаю, – продолжала Фоска, – что прощение можно заслужить, даже не говоря о нем ни слова. Оно приходит с течением времени, с мудростью, с пониманием себя. Как только вам становится ясно, что вы способны на те же самые поступки, за которые ненавидите других, вы больше не сможете ненавидеть этих людей, не ненавидя самого себя. Наступит день, когда у вас хватит храбрости поговорить со своей женой, и тогда вы обнаружите, что она уже простила вас в своем сердце точно так же, как вы, по-видимому, простили ее.