Маска киборга - [37]

– Я понимаю, я все понимаю. Все так, дедушка, все именно так.

………

– Не пойму, что не так с этой штуковиной, – водитель Рон возился с насосом, подающим воду в фонтан. – Лето на дворе, жара. Наша Мелани меня спрашивает: «Дядя Рон, отчего не почините наш фонтан?» А я знаю? Он отродясь не работал… Но подождите, я с ним разберусь…

– Ты хорошее дело затеял, Ронни, – медсестра Мэри ободряюще похлопала его по плечу. – Будет нам радость в жаркие дни. А как красиво он будет играть на солнце, ты только подумай!

– Скоро, скоро, – отрывисто отвечал Ронни, не готовый тратить свое время и силы на разговоры. Он углубился в работу в полной уверенности, что скоро доведет дело до конца.

– Пять лет этот фонтан не работал, разве что чудо сотворится, а то торчать там тебе, милый мой, до зимы, – пробормотала Мэри, направляясь к лечебному корпусу.

Мартин по-прежнему лежал неподвижно на своей, хоть и оснащенной по последнему слову медицинской техники, но все же койке. Мэри привычно прошла через палату, занесла утренние данные в историю болезни и раскрыла плотные шторы, впустив в палату солнечные лучи.

– Пусть немного погреется на солнце, бедный мальчик, – приговаривала она, протирая пол влажной шваброй. – А то ведь совсем бледный лежит, как будто неживой.

Полоска света легла Мартину на лицо.

– Солнце – это ведь тоже лекарство. От солнца и растения оживают, – бормотала Мэри и взялась было поливать цветы на подоконнике, но замерла с лейкой в руке. С резким звуком столб воды прочертил небо и рассыпался брызгами, играющими солнечными бликами. Поток ослаб, но тут же ударил с новой силой, и вот уже несколько струй старого фонтана играли на солнце.

– Неужто получилось? Вот это чудо! – Мэри восторженно смотрела в окно.

В это время Мартин согнул руку в локте и поднес кисть к глазам, закрыв их от слепящего света. Он увидел блестящий механизм – каждый палец – техническое чудо, обвел глазами комнату: белый потолок, стены, яркие зеленые пятна слева – это цветы. Он повернул голову и увидел, что за окном, переливаясь и играя на солнце, ослепительно блестели водяные струи старого фонтана.

– Как… Красиво… – прошептал Мартин и закрыл глаза, обессиленный первыми впечатлениями новой, еще одной своей жизни.

Он не видел, как Мэри подбежала к нему, не веря своим ушам и глазам. Не слышал, как она звала профессора, захлебываясь, пересказывала ему:

– Поднял руку, видела своими глазами! Поднял руку, посмотрел в окно, прошептал что-то и снова уснул! Профессор, я работаю в клинике вот уже тридцать лет, мне ли не быть уверенной!

Он не видел счастливых слез дедушки. Не видел, как Мелани закрыла лицо руками и залилась смехом, таким счастливым, таким безудержным, что суровый старик Рон улыбнулся, услышав его из окна.

Пять лет стали ступенью к новым годам труда, к морю усилий и боли. Но ничто не могло сравниться со счастьем от преодоления этой маленькой ступени.

Когда ты впервые за пять лет поднимаешься, поворачиваешь голову, открываешь глаза – это боль. Солнце слепит, сами собой катятся слезы. Когда ты двигаешь руками – заново учишься управлять совершенно чужими тебе железками, которые должны стать твоими ловкими помощниками, а пока только рушат аппаратуру, отказываются подниматься или опускаться, – это боль, боль, боль в суставах, мышцах, во всем полуживом-полумеханическом теле. Когда ты впервые с усилием садишься на кровати – это счастье. Это победа и праздник. Но счастье – это секунда. Мартин теперь понимал это. Счастье – это секунда, ради которой нужно работать и чувствовать боль. Через секунду, ощущая слабую улыбку на губах, ты уже падаешь на пол, снова потеряв контроль над своими неловкими конечностями. Падаешь, ощущая новую боль. Боль во всем теле, боль, доходящую до самого центра мозга, будто бы прогрызающую себе дорогу, вьющую гнездо где-то там, внутри несчастной головы.

Мартин научился договариваться с ней, научился задабривать свою боль. Они почти стали друзьями. Ведь когда проводишь с кем-то бок о бок практически все время, нужно находить какие-то компромиссы. Он убаюкивал ее, ложась спать. И просил: «Тише-тише-тише», когда медленно шел на онемевших ногах, опираясь о стену и бессильно сползая на пол. «Тише-тише-тише» – он знал, что боли не миновать, просто мысленно просил ее не свирепствовать над ним, побежденным. И когда он признавал себя побежденным, боль слегка утихала, видно, почувствовав свою и без того беспредельную власть. Но с новой силой она взвивалась, когда он, уже было упавший и замерший на полу, поворачивался на живот и начинал ползти, сжав свои наполовину металлические челюсти, не замечая, как из левого глаза текут и текут злые слезы. Боль будто бы боялась проиграть. А Мартин будто бы знал, что когда-нибудь она действительно проиграет. И поэтому позволял себе это унизительное попрошайничество: «Тише-тише-тише», потому что за всеми падениями, ударами, судорогами и сдавленными криками лежала его, Мартина, победа над самим собой, над болью, над смертью.

Мартин ждал этой победы как резкого удара, как вспышки света, как оглушительного рева болельщиков, разрывающего тишину. Но она не была такой. Победа рассыпалась, как брызги фонтана, а он собирал ее по частям и все никак не мог собрать. Он почувствовал, что частица победного ликования у него в кармане, когда впервые, пошатываясь на слабых ногах, секунду простоял без чьей-либо помощи, а затем мешком повалился на пол, разбив губу. Еще кусочек победы он зажал в кулаке, когда, балансируя руками, прошел от койки к окну и, обернувшись, увидел зеленые искорки в глазах смеющейся Мелани. Когда под ободряющие крики деда прошел по еле ползущей ленте беговой дорожки свои первые пятьсот метров и упал без сил, еле дыша и обливаясь потом. Когда с испариной на лбу вывел кривую букву М в детском альбоме для рисования, зажав в руке огромную ручку для начинающих восстановление координации.