Маска и душа - [5]

Стремится до утраты силъ,

Какъ беззаконная комета

Въ кругу расчисленномъ свѣтилъ…

И когда, волнуясь, стоишь на сцѣне передъ публикой, освещенный рампой, и изображаешь это самъ, или видишь что вокругъ себя, то болѣзненно чувствуешь каждое малѣйшее такое прикосновенiе къ своей кожѣ, какъ лошадь чувствуетъ муху, сѣвшую на животъ.

3

И все таки звенитъ звѣзднымъ звономъ въ вѣкахъ удивительный, глубокiй русскiй генiй. Я терпѣть не могу нацiональнаго бахвальства. Всякiй разъ, когда я восхищаюсь чѣмъ нибудь русскимъ, мнѣ кажется, что я похожъ на того самаго генерала отъ инфантерiи, который по всякому поводу и безъ всякаго повода говоритъ:

— Если я дамъ туркѣ съѣсть горшокъ гречневой каши съ масломъ, то черезъ три часа этотъ турка, на тротуарѣ, на глазахъ у публики, погибнетъ въ страшныхъ судорогахъ.

— А Вы, Ваше Превосходительсгво, хорошо переносите гречневую кашу?

— Я?!. Съ семилѣтняго возраста, милостивый государь, перевариваю гвозди!..

Не люблю бахвальства. Но есть моменты, когда ничего другого сказать нельзя, и вообразить ничѣмъ инымъ нельзя, какъ именно звѣзднымъ звономъ, дрожащимъ въ небесахъ, этотъ глубокiй широкiй и вмѣстѣ съ тѣмъ легчайшiй русскiй генiй…

Только подумайте, какъ выражены свѣтъ и тѣнь у россiйскаго генiя, Александра Сергеевича Пушкина. Въ «Каменномъ Гостѣ» мадридская красавица говоритъ:

«Приди! Открой балконъ. Какъ небо тихо,

Недвижимъ теплый воздухъ, ночь лимономъ

И лавромъ пахнетъ, яркая луна

Блеститъ на синевѣ густой и темной,

И сторожа кричатъ протяжно, ясно!..

А далеко, на сѣверѣ — въ Парижѣ,

Быть можетъ, небо тучами покрыто,

Холодный дождь идетъ и вѣтеръ дуетъ»…

Далекоѣ на сѣверѣ — въ Парижѣ. А написано это въ Россiи, въ Михайловскомъ, Новогородской губернiи, въ морозный, можетъ быть, день, среди сугробовъ снѣга. Оттуда Пушкинъ, вообразивъ себя въ Мадридѣ, почувствовалъ Парижъ далекимъ, севернымъ!..

Не знаю, игралъ ли Александръ Сергѣевичъ на какомъ нибудь инструментѣ. Думаю, что нѣтъ. Ни въ его лирикѣ, ни въ его перепискѣ нѣтъ на это, кажется, никакихъ указанiй. Значитъ, музыкантомъ онъ не былъ, а какъ глубоко онъ почувствовалъ самую душу музыки. Все, что онъ въ «Моцартъ и Сальери» говоритъ о музыкѣ, въ высочайшей степени совершенно. Какъ глубоко онъ почувствовалъ Моцарта — не только въ его конструкцiи музыкальной, не только въ его контрапунктахъ или отдѣльныхъ мелодiяхъ и гармоническихъ модуляцiяхъ. Нѣтъ, онъ почувствовалъ Моцарта во всей его глубокой сущности, въ его субстанцiи. Вспомните слова Моцарта къ Сальери:

«Когда бы всѣ такъ чувствовали силу

Гармонiи! Но нѣтъ: тогда бъ не могъ

И мiръ существовать, никто бъ не сталъ

Заботиться о нуждахъ низкой жизни».

Такъ именно, а не иначе могъ говорить Моцартъ. Пушкинъ не сказалъ: «силу мелодiи», это было бы для Моцарта мелко. Онъ сказалъ: «силу гармонiи». Потому, что какъ ни поютъ звѣзды въ небесахъ, какiя бы отъ нихъ ни текли мелодiи, суть этихъ мелодiй, пѣсенъ и самыхъ звѣздъ — гармонiя.

Всѣ противорѣчия русской жизни, русскаго быта и русскаго характера, образцы которыхъ читатель не разъ встрѣтитъ въ моихъ разсказахъ, находятъ, въ концѣ концовъ, высшее примиренiе въ русскомъ художественномъ творчествѣ, въ гармоническихъ и глубокихъ созданiяхъ русскаго генiя.

II. У лукоморья дубъ зеленый…

4

Я иногда спрашиваю себя, почему театръ не только приковалъ къ себѣ мое вниманiе, но заполнилъ цѣликомъ все мое существо? Объясненiе этому простое. Дѣйствительность, меня окружавшая, заключала въ себѣ очень мало положительнаго. Въ реальности моей жизни я видѣлъ грубые поступки, слышалъ грубыя слова. Все это натурально смѣшано съ жизнью всякаго человѣка, но среда казанской Суконной Слободы, въ которой судьбѣ было угодно помѣстить меня, была особенно грубой. Я, можетъ быть, и не понималъ этого умомъ, не отдавалъ себѣ въ этомъ яснаго отчета, но несомнѣнно какъ-то это чувствовалъ всѣмъ сердцемъ. Глубоко въ моей душѣ что-то необъяснимое говорило мнѣ, что та жизнь, которую я вижу кругомъ, чего-то лишена. Мое первое посѣщенiе театра ударило по всему моему существу именно потому, что очевиднымъ образомъ подтвердило мое смутное предчувствiе, что жизнь можетъ быть иною — болѣе прекрасной, болѣе благородной.

Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сценѣ «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно одѣты! (Одѣты они были, вѣроятно, очень плохо). Въ какихъ-то замѣчательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цвѣта сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова — въ отдѣльности я всѣ ихъ зналъ, это были тѣ обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то человѣческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ человѣческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.

Я съ нѣкоторой настойчивостью отмѣчаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои позднѣйшiя услады искусствомъ и жизнью ничѣмъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. Мѣнялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы — сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.