Машинист - [4]

С того раза Парамонов частенько сбрасывал на ходу подарки Сереже. Он бы и матери что-нибудь дарил, но она однажды перед приходом пассажирского притащила ведерко с разведенным мелом и, макая длинную кисть в густую жижу, что-то написала большими буквами на дощатом сарае. Прочитав эту надпись, Парамонов развел руками, дескать, ничего не поделаешь, и невесело улыбнулся Сереже. Надпись с неделю белела на сарае, потом дождь смыл ее. На следующий же день Парамонов сбросил Сереже красивый оранжевый самосвал. Коробка неудачно стукнулась о шпалу и отлетела к забору. Самосвал охромел на одно колесо и не заводился, но Сережа все равно был рад подарку и не расставался с игрушкой. Машина и на трех колесах прекрасно ездит по ровной тропинке, если ее тащить за собой на веревке.

А потом Парамонов куда-то пропал. В первый раз, встречая пассажирский, Сережа не поверил своим глазам: из будки машиниста выглядывал пожилой небритый мужчина. Равнодушно взглянув на них, он отвернулся и стал смотреть прямо перед собой, как и положено машинисту, когда он проезжает разъезд или станцию.

— А где Парамонов? — спросил Сережа мать. Он очень расстроился.

— Кто ж его знает? Может, в отпуске или перевели на другую ветку.

— И он больше не будет тут ездить? — тоненьким голоском спросил Сережа. Когда он сильно волновался, голос его почему-то становился совсем девчоночьим.

— Не бери в голову, — сказала мать. — Кто он нам? Чужой человек... Прокатил на поезде и прощай!..

— Не чужой! — совсем тоненько возразил Сережа. — Вот этот проехал — чужой... А Парамонов, какой же он чужой? Он мне вон что подарил! — кивнул Сережа на прижавшийся к его босой исцарапанной колючками ноге оранжевый самосвал. — И вот! — похлопал себя по карману, из которого торчала рукоятка оловянного пугача. — Чужие не дарят. Парамонов — машинист. И я, когда вырасту, буду машинистом. Буду ездить на паровозе и гудеть: «Ду-у!» Я обязательно буду машинистом, как Парамонов. Мы ведь с ним тезки!..

Мать с удивлением смотрела на него: сын никогда не произносил таких длинных взволнованных речей.

— Ну кто он тебе, этот Парамонов? — урезонивала мать. — Проехал — и нет его. И мы ему никто. Так, посторонние. У него своя жизнь, заботы... Не думай ты о нем, Серенький!

— Сережа я! — голос его сорвался, глаза наполнились слезами. — Не зови меня Серенький, — почти шепотом попросил он. — Сергей я... как Парамонов. И машинистом я буду. Вот увидишь...

— Будешь, будешь... — ласково погладила его по растрепанной голове мать.

Заклубились темно-пепельные облака, над лесом прошелестел протяжный вздох, и средь красноватых и белых стволов запорхали сосновые иголки и желтые листья. Один лист совсем как бабочка-капустница затрепетал у самой морды Лайки, и та хамкнула пастью, пытаясь поймать его, но лист ловко увернул в сторону. Лайка виновато взглянула на Сережу и положила морду ему на колени. Но Сережа смотрел на большого черного дятла, который, оседлав сухостойную сосну, ловко отваливал от ствола крупные ошметки коричневой коры. Вокруг ствола образовалась целая горка. А ствол стал похож на индюшачью шею, такой же голый и пупырчатый. Дятел не обращал внимания на мальчика, долбил своим стальным клювом дерево и, отколупнув лепешку коры, проворно выхватывал беловатых толстых червячков. Иногда он косил спокойным круглым глазом на Сережу, а может быть, на Лайку, которая тоже не обращала на него внимания.

Сережа смотрел на дятла, а думал о Парамонове: неужели он больше никогда не высунется в окошко паровоза и не улыбнется Сереже и маме? Где он сейчас? Мама говорит, может, в отпуске... Неужели у машинистов такой длинный отпуск? И еще мама говорит, что Парамонов давно и забыл про них, мало ли на железнодорожной ветке разных станций и разъездов? И всех Парамонов должен помнить?..

С мамой что-то творится непонятное: ночью Сережа проснулся от громкого стона. Она ворочалась на постели, щеки бледные-бледные, а глаза какие-то отсутствующие. Когда он, испугавшись, стал тормошить ее, мама прошептала: «Пить!» Сережа принес из сеней ковшик холодной воды, и мама, расплескивая ее на подушку, жадно выпила. А утром — она встала раньше Сережи — опрокинула в хлеву подойник с парным молоком. Такое с ней в первый раз. Полежала немного и ушла путь проверять. И походка сегодня совсем другая, незнакомая. Будто идет с мешком картошки на спине. А что с ней — не говорит...

Сережа вытянул ногу и дотронулся до охромевшего самосвала. Самосвал нехотя покатился под горку, перепрыгнул через сучок, скособочился и, налетев на пень, опрокинулся.

Сережа, не глядя на любимую игрушку, зашагал к будке. Лайка потрусила за ним. Черный дятел перестал потрошить сосну и внимательно посмотрел им вслед. Затем поднялся повыше, прицелился и с маху всадил клюв в дерево.

Мать лежала на неразобранной кровати, отвернувшись к стене. Колени подтянуты к животу. Один резиновый сапог валяется на полу, второй, наполовину стащенный, на ноге. Она очень аккуратная и никогда не ложилась на застеленную белым покрывалом постель нераздетая, да еще в сапогах. Что-то случилось с матерью.

Сережа осторожно стащил с нее сапог, посмотрел на ходики, негромко тикающие на стене, и зашевелил губами, высчитывая, который час. Маленькая стрелка немного не доходила до цифры пять, а большая приближалась к десяти. Скоро пять часов. Без десяти пять... Сережа вдруг услышал негромкое стрекотание селектора, стоявшего на столе в углу. Обычно мать сразу подходила к аппарату, что-то переключала и Отвечала дежурному но станции. Сейчас она даже не пошевелилась. Озираясь на трещавший селектор, Сережа потянул ее за руку: