Машинерия портрета. Опыт зрителя, преподавателя и художника - [10]

Пятна Роршаха

Механика восприятия лиц хорошо видна на примере пятен Роршаха. Сделать такое пятно до смешного просто; впервые с этой техникой я столкнулся (и сильно впечатлился) еще в детском саду.

Герман Роршах

Пятно № 7

Я вижу здесь двух зайцев в юбках, которые рады встрече, а вы?

Это самый легкий на свете способ создать графически сложное изображение. Я всю жизнь считал, что психоаналитики изготавливают его непосредственно перед сеансом или на сеансе, но на самом деле они до сих пор используют собственно пятна Роршаха, то есть созданные самим доктором Германом Роршахом около ста лет назад. К карточкам с пятнами прилагаются тома, содержащие записи того, что пациенты Роршаха и его учеников видели в пятнах и как они интерпретировали увиденное. Вероятно, это самая подробно изученная серия абстрактных изображений в истории.

Почему из множества тестов именно тест Роршаха, не самый точный и эффективный, стал ярчайшим символом психоанализа и занял заметное место в визуальной культуре?

Во-первых, это красиво. Пятна Роршаха работают не только как диагностический инструмент, но и просто как картинка. Их можно считать экзотической разновидностью прикладного искусства, но сам Роршах, конечно, не рассматривал их с этой точки зрения. Он собирался стать художником; отговорил его Эрнст Геккель (Ernst Haeckel), ученый и художник, известный, помимо прочего, книгой «Орнаментальные формы в природе». Геккель посоветовал молодому человеку заняться чем-то более полезным, и тот выбрал психиатрию. Задача Роршаха была не в том, чтобы впечатлить зрителя, он искал пятна без универсальных зацепок, оставляющие максимальную свободу интерпретации. Игра в каракули наоборот: вместо того чтобы искать в абстрактном изображении наиболее выразительный сюжет, Роршах искал его гарантированное отсутствие.

Пятна Роршаха отличаются от любой другой абстракции важной особенностью. Если не сгибать лист пополам, а просто прижать ко второму листу или повернуть сгиб горизонтально, эффект исчезнет. Секрет – в вертикальной симметрии. В природе она встречается крайне редко, в отличие от горизонтальной симметрии в отражениях и более сложных симметрий в цветах и кристаллах. Вертикальная симметрия гарантированно считывается как лицо. Только она позволяет высмотреть глаза хищника, скрытого в траве или в тени деревьев.

Исключений не так много: крупные листья, симметричные только по одной оси цветы (в ботанике это называется зигоморфизмом или неправильной симметрией), жуки и бабочки, тело человека целиком, его первичные и вторичные половые признаки. У Набокова есть пассаж о «тупом выражении» женской груди; что касается зигоморфных цветов, их сходство с лицами подтверждается множеством говорящих названий: анютины глазки, обезьянья орхидея, она же Дракула, львиный зев.

Фрэнсис Бэкон

Три этюда к портрету Джорджа Дайера Левая часть триптиха

Раймонд Лемстра

84

Пятна Роршаха подсознание воспринимает как живые лица, но лица эти пусты, они ничего нам не сообщают. Задача определения возраста, пола и т. п. в данном случае не имеет решения. Напрасное ожидание разгадки наполняет нас беспокойством – и пятна Роршаха удивительным образом превращаются в зеркала. Мы начинаем заполнять пустоту тем, что есть под рукой: собственными мыслями, фантазиями, страхами и обсессиями. Это и нужно психотерапевту.

Похожее действие оказывают на нас портреты Фрэнсиса Бэкона, с той разницей, что здесь мы считываем лицо не по симметрии, а по формальным признакам: светлый тон кожи и темные пятна на нем, часто воротник рубашки и галстук (не знаю, пробовал ли кто-то диагностировать неврозы по портретам Бэкона. Думаю, есть риск подцепить новый). При этом Бэкона остро интересовало сходство.

Он мечтал с годами достигнуть такого мастерства, чтобы, набрав в горсть краски, швырнуть ее на холст и получить точный портрет. Отчасти это ему удалось; в некоторых его поздних портретах сходство точнейшее, даже несмотря на катастрофическую деформацию головы.

Еще один пример радикального обращения с головой – работы Раймонда Лемстры (Raymond Lemstra). Он дает понять, что перед нами лицо, но все дальнейшие стадии узнавания блокирует. Его работы напоминают африканские маски, замершие в процессе какой-то жуткой метаморфозы. У них есть интересное свойство: они пространственны. Это пространство более замысловато и непредсказуемо, чем невозможные пространства Маурица Эшера, хотя построено проще, на случайной игре плоскостей и форм. У Эшера метаморфоза – на поверхности, она запутанна и сложна в исполнении, но зрителю понятны правила, которым следует эта сложность. «Портреты» Лемстры по-настоящему загадочны потому, что автор, отдавая большую часть работы случаю, скорее всего сам не понимает их до конца. На каждом из них нетрудно найти несколько пар глаз, несколько ртов и носов, и каждая комбинация носа, рта и глаз дает новый собственный образ и новую эмоцию, которые в сознании зрителя плавно перетекают друг в друга.

Сходство

Умственная деятельность, включая восприятие искусства, регулируется веществом под названием дофамин. Это важнейший элемент «системы вознаграждения» мозга. Мозг выдает нам его порциями за каждую верно выполненную задачу, даже самую простую, и мы испытываем удовольствие, удовлетворение. Невозможность решить задачу вызывает дофаминовую ломку. Узнавание – задача сложнейшая: нужно проанализировать лицо, сузить круг из тысяч знакомых лиц до одного, сопоставить с ним увиденный образ (тем более если это стилизованное изображение), убедиться, что совпадение верное. В награду мы получаем целый шквал дофамина. Все мы испытывали эйфорию, узнав знакомого на улице. Так бывает, даже если человек нам неприятен: мы рады не ему, а самому узнаванию. Больше того, награда вручается и тогда, когда задача выполнена неверно. Буквально все мои портреты, включая похожие, получали в сети радостные комментарии в духе «это же N!!!»– количество восклицательных знаков здесь прямо пропорционально уровню дофамина у комментатора, который узнал в портрете кого угодно, только не его героя.