Он повернулся к окну.
– Вам случалось раньше видеть, чтобы занавески висели вот так?
Я проследил за его взглядом и увидел, что один угол у занавески загнулся кверху на ветру и так и застыл.
– Нет, не случалось, – ответил я. – Что за странность!
– А это? – сказал он и разжал пальцы, державшие стакан.
Я, конечно, вздрогнул, ожидая, что стакан разобьется вдребезги. Но он не только не разбился, а повис в воздухе в полной неподвижности.
– Грубо говоря, – продолжил Гибберн, – в наших широтах предмет, падая, пролетает в первую секунду футов шестнадцать. То же самое происходит сейчас и с моим стаканом – из расчета шестнадцать футов в секунду. Но он не успел пролететь и сотой доли секунды. Теперь у вас есть некоторое представление о силе моего «ускорителя». – И Гибберн стал водить рукой вокруг медленно опускающегося стакана, потом взял его за донышко, осторожно поставил на стол и засмеялся.
– Ну-с?
– Недурно, – произнес я, поднимаясь с кресла.
Самочувствие у меня было отличное, мысли отчетливые, во всем теле ощущалась какая-то легкость. Словом, все во мне заработало быстрее. Сердце, например, делало тысячу ударов в секунду, хотя это не вызывало у меня никаких неприятных ощущений. Я выглянул в окно. Неподвижный велосипедист с застывшим облачком пыли у заднего колеса, опустив голову, с бешеной скоростью догонял мчавшийся омнибус, который тоже не двигался с места. Я раскрыл рот от изумления при виде этого невероятного зрелища.
– Гибберн! – вырвалось у меня. – Сколько времени действует ваше зелье?
– Одному Богу известно! – ответил он. – Последний раз я, признаюсь, сильно струхнул и лег спать сразу после приема. Не могу сказать точно, но, наверное, на несколько минут его хватит. Однако же минуты кажутся часами… Хотя, вообще-то, сила действия начинает спадать довольно резко.
Я с гордостью отметил про себя, что не испытывал ни малейшего страха… возможно, потому что был не один.
– А что, если нам пойти погулять? – предложил я.
– И в самом деле!
– Но нас увидят.
– Что вы! Что вы! Мы понесемся с такой быстротой, какая ни одному фокуснику не снилась. Идемте! Как вы предпочитаете: в окно или в дверь?
И мы выскочили в окно.
Из всех чудес, которые я испытал, о которых фантазировал или читал в книгах, эта небольшая прогулка по Фолкстону с профессором Гибберном после приема «Новейшего ускорителя» была самым странным, самым невероятным приключением за всю мою жизнь.
Мы выбежали из садика Гибберна и стали разглядывать экипажи, неподвижно застывшие посреди улицы. Верхушки колес того самого омнибуса, ноги лошадей, кончик хлыста и нижняя челюсть кондуктора (он, видимо, собирался зевнуть) чуть заметно двигались, но кузов этого неуклюжего рыдвана казался окаменевшим. И мы не слышали ни звука, если не считать легкого хрипа в горле кого-то из пассажиров. Кучер, кондуктор и остальные одиннадцать человек словно смерзлись с этой застывшей глыбой. Сначала такое странное зрелище поразило нас, но потом, когда мы обошли омнибус со всех сторон, нам стало даже неприятно. Обычные люди, похожие на нас, вдруг так нелепо застыли, не завершив начатых жестов! Девушка и молодой человек, улыбаясь, строили друг другу глазки, и эта улыбка грозила остаться на их лицах навеки; женщина во вздувшейся мешком накидке сидела, облокотившись на поручни и вперив немигающий взгляд в дом Гибберна; мужчина закручивал ус – ни дать ни взять восковая фигура в музее, а его сосед протянул окостеневшую руку с растопыренными пальцами, чтобы поправить съехавшую на затылок шляпу. Мы разглядывали их, смеялись над ними, корчили им гримасы, но потом, почувствовав чуть ли не отвращение ко всей этой компании, пересекли дорогу под самым носом у велосипедиста и понеслись к взморью.
– Бог мой! – вдруг воскликнул Гибберн. – Посмотрите-ка!
Там, куда он указывал пальцем, по воздуху, медленно взмахивая крылышками, двигалась со скоростью медлительнейшей из улиток – кто бы вы думали? – пчела!
И вот мы вышли на зеленый луг. Тут началось что-то совсем уж невообразимое. В музыкальной раковине играл оркестр, но мы услышали не музыку, а какое-то сипение или предсмертные вздохи, временами переходившие в нечто вроде приглушенного тиканья огромных часов. Люди вокруг либо стояли навытяжку, либо, словно какие-то несуразные немые чучела, балансировали на одной ноге, прогуливаясь по лугу. Я прошел мимо пуделя, который подскочил вверх и теперь опускался на землю, чуть шевеля лапками в воздухе.
– Смотрите, смотрите! – крикнул Гибберн.
Мы задержались на секунду перед щеголем в белом костюме в полоску, белых башмаках и соломенной панаме, который оглянулся назад и подмигнул двум разодетым дамам. Подмигивание – если разглядывать его не спеша, во всех подробностях, как это делали мы, – вещь малопривлекательная. Оно утрачивает всю свою игривую непринужденность, и вы вдруг замечаете, что подмигивающий глаз закрывается неплотно и из-под опущенного века видна нижняя часть глазного яблока.
– Отныне, – заявил я, – если Господь не лишит меня памяти, я никогда не буду подмигивать.
– А также и улыбаться, – подхватил Гибберн, наблюдая ответный оскал одной из дам.
