Марусина заимка - [4]

- Марья! - крикнул было Степан. - Ну, иди, что ли! Что в самом деле: не съели тебя...

Женщина не ответила, но песня смолкла. Всем нам стало томительно и неловко.

- Эх... некстати маленько спросили, - сказал опять Степан. - Может, обошлось бы. Она ведь у меня занятная... Иной раз разойдется, песни заиграет...

- А когда вы с нею встретились? - спросил я, чтобы поддержать разговор. - И если вам не неприятно, расскажите, как это вы венчались бродяжьим браком?

- Слышали, значит? - спросил Степан, встрепенувшись. - Нет, что же... У меня этого нет... Да что! Здесь такая сторона: никому нет дела! Я даже письма из дому получал...

В его лице появились признаки оживления. Видимо, воспоминания, на которые навел его мой вопрос, не были ему неприятны. Он только оглянулся в сторону Маруси и сказал, немного понижая голос:

- Если вам рассказать, например, всю историю, как мы с нею сошлись, то это даже очень любопытно... Дело-то, если говорить по порядку, начинается с каторги. Значит, ранней весной выбежали мы с товарищем с N-ских рудников. Только снег прошел... Речки еще играли. Ну, сначала скрывались поблизости, в тайге, подобно как звери. Бедствовали сильно. Потом выбились-таки на дорогу, к Чите подходить стали, месяца уже через полтора. Дождь, помню, шел с ночи... А дождь перестанет - туман... Так на горах и висит. Ну, дело по бродяжеству привычное. Идем, отряхаемся. Дождь, дескать, вымочит, ветер высушит. Наплевать! Третий тут еще к нам прикомандировался, бродяжка тоже... Иваном назвался. Только верст этак, может, на десять от городу вдруг из тумана двое на нас: "Стой, что за люди?" Потом посмотрели и говорят: "Нет, не те. Тоже варначье, да нам на этот раз не надобны. Черт с вами". И побежали дальше. Опомнились мы, перекрестились... "А ведь, это, братцы, говорит нам товарищ, - тревога! Непременно из замка кто-нибудь убежал. Надо нам с дороги-то податься в сторону". - "Давайте, - я говорю, - пойдем лучше за ними. Эти не тронули, а на других наткнемся, еще бог знает..." Ну, и пошли мы в ту самую сторону, куда эти двое побежали...

А в эту ночь действительно Маруся еще с подругой одной - из острога выбежали. Редкость это, конечно, что женщины бегут, ну тут, правда, помощь им была... В Читу пришли они в партии. Сами знаете, каково женщине в нашем быту...

- Да, подлость большая! - угрюмо сказал мой товарищ.

- Каторга верховодит, - пояснил Степан. - Продают баб, как скотину, в карты на майдане проигрывают, из полы в полу сдают. Ну, а она вдобавок бедовая, непокорлива. И теперь знак есть: ножиком один пырнул. Как уж там было, бог ее знает, только слюбилась с одним... Тот ухарь был тоже, в обиду уже не давал. Вместе и в Забайкалье пришли. Ему на поселение, ей - в каторгу, только он так порешил, что им не расставаться. Ну, они две - с подругой - в лазарет слегли, под видом болезни, а он билет взял и уже около тюрьмы рыщет... Сговорились. Лазарет, к тому же, по случаю перестройки был за оградой... У Даши тоже друг был, высидочный, и тоже с нею бежать надумал. Вот раз эта Даша и говорит надзирателю: "Принеси четверть вина". - "Рад бы, говорит, принести, да без старшого нельзя". А старшой... сказать вам...

Он запнулся, слегка покраснел, кинул быстрый взгляд в ту сторону, где мелькала над грядками фигура Маруси... Она полола, и до нас опять долетало жужжание ее тихой песни. Степан некоторое время молчал, наткнувшись в рассказе на неожиданное препятствие. Мы не решались торопить его.

- Ну! - сказал он наконец, тряхнув головой. - Что уж тут, сами понимаете: каторга не свой брат. Так уж... что было, чего не было... только в этот вечер пошел у них в камере дым коромыслом: обошли, околдовали, в лоск уложили и старшого, и надзирателя, и фершала. Старшой так, говорили, и не очухался... Сами знаете, баба с нашим братом что может сделать... А тут о головах дело пошло... Потом же - сонного в хмельное подсыпали...

Он остановился и затем продолжал уже свободнее:

- А на дворе дождь... Так и хлыщет, пылит, ручьи пошли. Мы эту погоду клянем в поле, а им самое подходящее дело. Темно. Дождь по крыше гремит, часовой в будку убрался да, видно, задремал. Окна без решеток. Выкинули они во двор свои узелки, посмотрели: никто не увидал. Полезли и сами... Шли всю ночь. На заре вышли к реке, куда им было сказано, смотрят, а там - никого!

Друзья-то, значит, сплоховали! Сошлись к вечеру у притоншика да, может, вспомнили, что теперь в лазарете делается. Ну, с горя хватили. Известно, слабость. Там еще бутылочку... Захмелели, да так, подумайте, и проспали ночь!.. На заре прокинулись: в городе уже тревога, выйти нельзя!

Так они от них и потерялись. Этим ждать нельзя, тем нельзя выйти. Перешли они реку, пошли тайгой на милость божию. А мы на тот случай тоже от греха сошли с дороги, идем лесными тропками. Стали опять на дорогу выбиваться, только третий товарищ отстал: прошлогоднюю ягоду все искал под кустами. Догоняет он нас и говорит: "Послушайте, братцы, что я скажу вам: тут вот две женщины в тайге сидят и плачут". - "Что ты, бог с тобой, каким тут женщинам быть". - "Не знаю, говорит, только юбки на них серые, арестантские". Удивились мы, а тут смотрим: вышли и они на тропу и остановились. Испугались, конечно. Ну, только все-таки мы пошли, они за нами. И подойти боятся, и отстать страшно...