Мартын Задека. Сонник - [18]

Когда же «Марсово поле» насытилось визгом и стоном, а земля взбухла от пролитой обезьяньей крови, а зрители надорвали себе животы от хохота, прискакал на медном коне, как ветер, всадник, весь закованный в зеленую медь, – высоко взвившийся аркан стянул мне горло. И я упал на колени.

И в замеревшей тишине, дерзко глядя на страшного всадника, перед лицом ненужной, непрошенной смерти, я, предводитель шимпанзэ Австралии, Африки, Азии и Южной Америки, прокричал гордому всаднику – ненавистной мне смерти – трижды петухом.

Ведьма

Я попал в какой-то нежилой дом. Все есть и стол и стулья и ковер через всю комнату, а пусто. Но я не один, со мной у стены учитель латинского языка Пролейбрагин, громкая фамилия, а прозвище «алхимик», весь в черном, слепые черные очки. И как только я его увидел, передо мной все закружилось.

«Смотрите в окно!» говорит он; или догадался, как мне жутко: в моих глазах кружились зеленые карапузы, вот с ног собьют.

Я поднялся и к окну. А что-то тянет назад и я невольно обертываюсь, – передо мной в зеленом облаке, не знаю кто она, ребенок на руках.

«Если ее перекрестить, говорит алхимик, смотри, она исчезнет».

И я истово большим крестом перекрестил ее раз и в другой. А она смотрит на меня с недоумением и вижу, сама перекрестилась.

И черный алхимик Пролейбрагин вдруг исчез.

Я было к двери. «Догоню, думаю, расспрошу, куда я попал? А если там еще страшнее?» И остановился.

И вижу: приподнялась с дивана – или это мать тех зеленых карапузов или карапузы сбились в кучу? – это была коротконогая без шеи, живот под подбородок и плоский нос над румяным, растянутым до ушей, ртом.

«Не этим надо!» и сверкнув колючими глазами, она махнула красным одеялом.

Я почувствовал, как холодный ветер прошел через меня, но я оставался на месте, а та, с ребенком на руках, стала изменяться: нос, вспухнув, закрыл губы, а глаза выскочили и повисли как два, наполненные серой жидкостью, мешочка.

Ведьма махнула со злым кряком еще раз красным.

И я видел как таял на руках матери ребенок: отвалились ноги, потом руки, – и в воздухе повисла сморщенная голова – сохлый шипок.

Коляда

Узкая, очень высокая комната и нет окон, а под потолком лампочка. Посреди комнаты кровать под пологом. Я осторожно приподнял одеяло. И отшатнулся: на простыне, как разбухшая миндальная кожура с черными пятнышками на спине, такие отвратительные насекомые, штук шесть.

«Вот до чего довели!» и, негодуя, я отошел к двери: я хотел сейчас же итти все высказать и с кем-то расправиться.

На пороге стояла вся в белом, золотая елочная корона на голове и белый свет шлейфом лежал у ее ног.

«Завтра у вас елка», сказала она.

А я подумал: «какая насмешка, наша елка!»

«Да ты меня узнал?»

«В первый раз вижу».

«Я Коляда».

«Коляда!» обрадовался я.

«Ты сам не знаешь, о чем просишь».

И я вдруг вспомнил о тех отвратительных миндальных шкурках...

«Да они заводные», сказала она.

«Игрушки!»

И я попал куда-то в подворотню и сижу как рисуют: на пчельнике старик сидит: заботы отошли – млелый мирный сон и греет солнце.

Двойник

В эту ночь я долго ворочался и не мог заснуть: то зяб, то мне казалось, какие-то алжирские блохи прыгают по мне. И когда, наконец, после мучительного предсонья – плыв образов из жизни – сон меня одолел, я очутился в просторной комнате.

Я лежу навзничь на своей кровати и странно, в то же самое время вижу себя на той же кровати, но как он не похож на меня.

И вот он поднялся и пошел узким коридором в другую комнату. Я слежу за ним. Ну что у него общего со мной, какая решительность, не моя, и зоркость, ничего от близорукого, и одет он по-своему, алый выцветший плащ из Фауста. Он подошел к кровати, нагнулся над спящим закутанным с головой в одеяло и, не будя, со злобой рванул из под него простыню и пальцами, как когтями вонзаясь, теребил, вымещая свою неутоленную обиду.

Моя дикая душа пьянела. Я видел себя – я был готов в огонь и вниз головой в пропасть.

Но тут сон меня вышиб. Брошенный лежал я и только прислушивался. В комнате кроме книг и игрушек ничего, а кто-то квакал.

Татарин

Взбирался я на башню – лестница узкая, крутая. Говорили, что стоит достичь верхней площадки и там будет облако и на этом воздушном каюке плыви куда хочешь.

Я еще не знал, куда мне плыть, меня занимало облако, на котором я усядусь путешествовать. И не задерживаясь, я подымался.

А вот и последние ступеньки и, наконец, площадка. Я вышел, смотрю – и что же вы думаете, никакого облака, а торчит татарин-старьевщик и руки у него такие длинные, до земли доходят и там вроде как траву выпалывают, пальцы в безостановочном, кропотливом движении.

Я было назад. А уж он меня за шиворот. И я задрыгал ногами над его головой? – расшитой шелками тюбитейкой.

«Коран читал?» спросил он.

«Не знаю». Я хотел сказать: «не дошел».

«А туда же лезет, индейный паразит, с чужого плеча рвань»!

И я без возражений шлепнулся на землю в теплый гусиный помет.

Гуси и лебеди

Провалился железнодорожный мост, наш вагон упал в реку. И все потонули. А я, каким-то чудом, оказался на берегу. И очень мне неловко: нагишом гулять без привычки – и задумал я, сделаю себе из цветов хоть приблизительную попону. И вхожу в реку. Нарвал кувшинок. А по реке далеко мелькает лодка. Я заторопился. И вот плавно, чуть колеблясь, стала подо мной земля отходить. И я догадался, что лечу.