Мартовские фиалки - [15]

Я направлялся в одно из таких заведений, а именно в ломбард. На деревянных ставнях, постоянно закрытых, чтобы попытаться сохранить в целости стекла, была намалевана большая Звезда Давида, однако это меня не остановило. Помещение освещалось масляной лампой, которая свешивалась с низкого потолка, солнечный свет не проникал внутрь вообще — создавалось впечатление, что ты в трюме старинного парусника. В ожидании Вайцмана, хозяина этого ломбарда, появлявшегося обычно из задней комнаты, я разглядывал товары, выставленные на продажу: старую островерхую каску пехотинца германской армии; заключенное в стеклянный ящик чучело сурка, который, судя по его внешнему виду, скончался от сибирской язвы; старый пылесос фирмы «Сименс». Здесь были ящики с орденами — в основном Железными крестами второй степени, вроде того, что у меня; двадцать с лишним томов «Военно-морского календаря» Колера с изображениями кораблей, давно уже покоящихся на дне морском или отправленных в переплавку; радиоприемник «Блаупункт»; бюст Бисмарка с широкой трещиной в основании и старый фотоаппарат «Лейка». Я изучал ордена, когда запах табака и знакомый кашель возвестили о появлении хозяина.

— Похоже, вам следовало бы заняться своим здоровьем, господин Вайцман.

— Не могу сказать, чтоб у меня было особое желание задерживаться на этом свете.

Когда Вайцман говорил, мне все время казалось, что в следующую секунду он разразится хриплым кашлем. Кашель подкарауливал его, как охотника рысь, готовая мертвой хваткой вцепиться в горло. Иногда Вайцману удавалось справиться с подступающим кашлем, но на этот раз случился настоящий приступ. Кашель Вайцмана напоминал звук автомобильного мотора, который пытаются завести при том, что аккумулятор сидит прочно и надежно. Вайцман, видимо, настолько привык к кашлю, что не вынимал трубки из своего насквозь прокуренного рта. Приступ уже не приносил облегчения.

— Вы бы поднимались иногда подышать свежим воздухом. Если он еще остался на белом свете.

— Ты говоришь, подышать воздухом? — переспросил Вайцман. — А я и так им дышу. Впрочем, теперь я учусь обходиться без воздуха. Кто знает, может быть, завтра нацисты вообще запретят евреям дышать. — Он приподнял крышку прилавка. — Проходите, мой друг, проходите и скажите, Чем я могу вам служить.

Я прошел внутрь и увидел пустой книжный шкаф.

— Вы что, решили прикрыть лавочку? — спросил я.

Он повернулся и с удивлением посмотрел на меня.

— Тогда куда же делись книги?

Вайцман грустно покачал головой.

— К сожалению, мне пришлось их убрать. Согласно новому нюрнбергскому кодексу, — произнес он с презрительным смешком, — евреям запрещается торговать книгами. Даже подержанными. — Он повел меня в заднюю комнату. — В наши дни в законность можно верить так же, как в рассказы о героизме Хорста Вессела.

— Хорст Вессел? — спросил я. — Кто это такой? Я ничего о нем не слышал.

Вайцман улыбнулся и указал мне черенком своей дымящейся трубки на старый жаккардовый диван.

— Садись, Берни, а я налью чего-нибудь выпить.

— Чем это вам не нравятся нацисты, если они разрешают евреям выпивать? А то уже я собрался посочувствовать бедняге, которому пришлось расстаться с книгами. Но пока есть что выпить, можно считать, что все не так уж и плохо.

— Ты прав, мой друг. — Он открыл дверцу углового бара, достал бутылку шнапса и аккуратно, но не скупясь, разлил его по стаканам. — Вот что я тебе скажу: без этого дела жизнь в этой стране давно бы уже превратилась в ад. — Он поднял свой стакан. — Давай же выпьем за то, чтобы у нас всегда было что выпить, и за скорейшее крушение нашего преуспевающего отечества.

— За то, чтобы всегда было что выпить, — повторил я за ним, глядя на то, с каким благоговейным выражением на лице он это проделывает.

Неизменная усмешка не исчезала с этого откровенно лукавого лица, даже когда Вайцман держал во рту трубку. Темные, совершенно нетронутые сединой волосы над высоким лбом были аккуратно зачесаны набок. Слишком близко посаженные глаза, пенсне с темными стеклами, крупный мясистый нос. В своем хорошо отутюженном синем костюме в полоску Вайцман напоминал мне Эрнста Любича, актера-комика ставшего потом известным режиссером. Он присел на валик дивана и повернулся, чтобы лучше меня видеть.

— Итак, чем я могу тебе помочь?

Я положил на стол фотографию ожерелья, принадлежавшего Сиксу. Когда Вайцман взглянул на снимок, у него вырвался хрип, но потом он прокашлялся.

— Если все это настоящее… — Он улыбнулся и покачал головой. — Так оно настоящее? Ну конечно, иначе ты не стал бы показывать мне эту прекрасную фотографию. Замечательная вещица, скажу я тебе.

— Это ожерелье украли, — уточнил я.

— А, ты, наверное, решил, будто мне снится, что его привязали к дереву и собираются поджечь? Если бы его не украли, ты бы не сидел здесь, Берни. — Он пожал плечами. — Ну, что я могу тебе сказать об этой уникальной работе, кроме того, что ты уже знаешь сам?

— Не прибедняйтесь, Вайцман. Пока вас не уличили в краже, вы считались одним из лучших ювелиров у Фридлендера.

— Ты деликатно выражаешься, как я посмотрю.

— Как-никак двадцать лет в ювелирном деле. В чем, в чем, а в бриллиантах вы разбираетесь.