Мартина - [7]

Он выпрямился и спокойно вернулся на кафедру. Толстяк не смог скрыть изумления. Она внимательно огляделась, чтобы увидеть, где сидит его жена. Ее не было. В этот момент Карина наклонилась к ней и шепнула:

— Марти, ты вскружила ему голову. Ты чувствуешь, как он пахнет?!

Она ничего не чувствовала. Кроме трепета, взглядов всех присутствующих на своей спине и возбуждения, смешанного с восторгом. Она твердо знала: только что произошло что-то очень важное. Она слышала его голос, но сосредоточиться на том, что он говорит, смогла только через четверть часа.

Редкая лекция бывала такой… непредсказуемой, полной удивительных перекрученных фабул. И это о семантике! Возможно, чем-то она напоминала некоторые лекции Джови. Но если последние она могла бы сравнить с интеллектуальными клипами, аналогичными клипам MTV, то его лекция скорее была похожа на концерт. До сих пор ей казалось, что нет ничего более скучного, чем семантика, которую в ее учебном заведении вела вечно обиженная пани профессор из Кракова, усыпляющая слушателей своим монотонным голосом, не говоря уже о том, что она рассказывала, а вернее, читала с заляпанных и замызганных от многолетнего употребления исписанных от руки. листочков. Даже если это было ее субъективным мнением (после того, что произошло, иначе и быть не могло), то казалось, что о семантике языка он рассказывал то как о поэзии, то как о детективном романе. А Карину занимало совсем другое. Она наклонилась к ней и шепнула:

— Слышишь? Голос у него как у Джо Кокера. Видела? Обручальное кольцо.

Немного спустя еще раз наклонилась и добавила:

— Хотя, может, это и печатка…

Но это было обручальное кольцо. Уж она-то знала точно. Заметила его, когда он подписывал регистрационную карточку вчера, сразу по приезде. С той только разницей, что вчера ей это было абсолютно безразлично. Сегодня, сейчас, в этом темном зале, когда она смотрела на него во время лекции, она обеспокоенно констатировала, что уже нет. Что теперь это важно. Ей вдруг показалось, что так думать — грех, но она чувствовала себя околдованной.

[Мариуш Маковский, с. 37–42]

Она знала: что-то должно случиться. Уже тогда, в ее комнате, когда встретились их взгляды и она более или менее сознательно позволила полотенцу упасть на пол, она уже знала. Он тоже знал. Это его обручальное кольцо было упреком и одновременно греховным, извращенным раздражителем. Она чувствовала, что делает что-то плохое, что-то такое, чего никто от нее не ожидал, и… ей это нравилось. Он никогда его не снимал, никогда о нем не вспоминал, но оно было всегда, как замок на двери, ведущей в тот мир, в который ей никогда не будет доступа. Иногда она забывала о кольце. Вытесняла его из сознания в те часы, которые они проводили вместе в гостинице в То-руни, когда они просыпались вместе среди ночи. Смотрели на город, на голубей, спящих на карнизе. Весь мир принадлежал ей, вся эта красота, его дыхание у нее на шее. Она принимала эти минуты как подарок судьбы. На свете были только они, и ничего вокруг. Иногда ночью они ходили на Вислу. Она жила в Торуни три месяца, пока работала школа, и каждую неделю открывала для себя какое-нибудь дивное место, которое наносила на карту, висевшую на стене в общежитии. Все эти места она показала ему, а потом они вместе открывали новые. На уик-энды он возвращался в Гданьск. К той, к своей. Она знала, как ее зовут, знала, как зовут его дочку. Во время очередного такого уик-энда, в конце сентября, когда он был в Гданьске, она поехала к Магде. У Магды не было каникул. Она работала в этом своем баре, где брала «уроки жизни». Тогда она плакала в подушку на постели Магды.

Чего ревешь, кретинка! Глупая, что ли? Как все блондинки, ты считаешь, что он все бросит ради тебя и будет твой? Он играет тобой, черт бы его побрал, ему ведь тридцать девять. Ты думаешь, что если он знает, о чем мечтают двадцатидвухлетние девушки, так уж он сразу такой исключительный?

Я люблю его! — кричала она сквозь слезы.

А он тебя? — Вопрос повис в пронзительной тишине комнаты.

Она никогда над этим не задумывалась, но подсознательно, видимо, решила, что это очевидно. Так же как с первого дня стала очевидной интимность в отношениях с ним. Просто в один прекрасный вечер через несколько недель после той памятной лекции он пришел к ней в общежитие, постучался, вошел в комнату и, не говоря ни слова, стал целовать ее. Ей не нужны были никакие объяснения, она не могла, а прежде всего — не хотела думать о будущем. В расчет принимались только мгновения, которые они могли провести вместе. Его чудесные прикосновения, находившие и открывавшие в ней источники наслаждения, о существовании которых она даже не догадывалась. Она забылась в сексе с ним. Совершенно. Она была такой, какой всегда хотела быть. И не была обязана ничего объяснять. Он и так все знал. Она то кричала, больно царапая его, а то снова льнула к нему и дарила нежнейшими ласками. Он никогда не засыпал раньше ее, ночи напролет они проводили в разговорах. В сущности, это он научил ее шепоту. Он раскрывал перед ней свои самые сокровенные мысли и желания. И страхи. Для него она была единственной на земле женщиной. Она полностью доверилась ему, отдалась ему целиком, не оставив места ни для чего другого. Каждое слово он произносил в самый удачный момент. Спустя неделю после знакомства он подарил ей альбом с репродукциями картин Тадеуша Маковского. Откуда он мог знать, что она любит живопись, а картины Маковского для нее что-то вроде возвращения в детство?