«Мартен» - [40]

Очень длительное время, по сути весь наш век, господствует мнение, что главное в стали — ее однородность, а неоднородность воспринимается как зло. Само существование булата, как представителя неоднородной структуры, опровергает это мнение. И мы уже неоднократно доказали, что в некоторых случаях в металле неоднородность более предпочтима. Важно понять закономерности и научиться управлять неоднородностью, получая желаемые свойства.

А что касается выплавки булата, то, думаю, особой сложности сейчас это не представляет. На заводе есть такая технология. Но булат сегодня не нужен. Он в 90 случаях из 100 неконкурентоспособен по сравнению с современными марками стали. Даже сверло из него сгорит через считанные минуты. Так что речь может идти только об историческом интересе, о традициях златоустовских мастеров…

Но, честно признаться, все, что говорилось дальше, уже проходило мимо меня. В сознании застряли слова о неоднородности структуры, о ее праве на жизнь, о ее исключительной прочности при определенных условиях, о том, что главное — постичь тайну управления такой структурой. Но ведь и любая бригада, любой коллектив — это тоже… неоднородная структура.

Может быть, это объясняется моим особо пристрастным отношением к сталеварам печи имени газеты «Правда», но я тут же вспомнил о ней и поразился: все, что говорилось сейчас о тайне прочности булата, без натяжек относится и к этому уникальному человеческому сплаву, сплаву друзей, коммунистов, который удалось им получить совместно. Правда, я склонен полагать, что главным мастером, получившим такой сплав, все-таки остается М. А. Петраков.

Но сейчас не о славе речь, которую, как известно, не в пример тульским пряникам, нельзя раздаривать.

Речь о твердости и активности жизненной позиции этих коммунистов, которая, как сказал Л. И. Брежнев на XXV съезде нашей партии, наряду с сознательным отношением к общественному долгу, когда единство слова и дела становятся нормой поведения, как ничто другое возвышает личность.

Илья Шевяков СТИХИ

* * *

Уходит день,

           пустеют проходные,

Закат по сопкам

           пламя разметал.

И моет парень

           руки трудовые,

И кажется,

           что плещется металл.

ТЮЛЬПАНЫ

Забылись далекие страны,

Но снятся по-прежнему мне

Пропахшие дымом

Тюльпаны

На танковой пыльной броне.

* * *

Опять приходят

Зори ветровые,

И земляникой

Пахнет по утрам.

Идут, как прежде,

Ливни озорные

И утопают

В многоцветье трав.

Я в ту войну

Прошел почти полсвета,

Но и в огне

Смертельной полосы

Напевы лета

Слушал до рассвета

И выживал

От ягод и росы.

ЧЕРЕМУХА

Опять

Я вспомнил о войне…

Слепая смерть

Крушила все подряд,

И тупорылый вражеский

Снаряд

Скосил черемуху

У Ржева по весне.

Мне это часто

Видится во сне.

Она упала

Ветками вразброс,

А рядом с ней

Упал матрос,

Окрасив кровью

Лепестковый снег.

Владимир Бухарцев ХЛЕБ Стихотворение

Не знаю я, с каких времен

По русскому широкополью

Пошел неписаный закон:

Гостей встречают хлебом-солью.

И не считали б на земле

Россию крепкою державой,

Не будь нелегкий черный хлеб

Ее основой, силой, славой.

В извечном сельском ремесле

Хранится издревле стремленье

Передавать любовь к земле

Из поколенья в поколенье.

Я вспоминаю тяжкий час:

Запахло дымом с хлебных пашен.

В то лето многие из нас

Пошли на бой. Тот бой был страшен.

И не от этого ль огня

Нам дорог стал в сердца запавший

Сухарь, что крепок, как броня,

Землей и порохом пропахший.

И вечный мир, как вечный хлеб,

Мы сохраним для наших пашен.

Недаром наш державный герб

Пшеничным колосом украшен.

Виктор Савин ЧАРУССКИЕ ЛЕСОРУБЫ [7] (Главы из романа)

ГЛАВА 1

Грузовая машина плавно бежала по деревянному настилу лежневой дороги к далеким синеющим горам. По сторонам мелькали леса, болота, крутые овраги, на дне которых струились светлые, точно хрустальные, ручьи. В кузове машины ехали на лесозаготовки рабочие. Народ разный, набранный с бору да с сосенки: в деревнях, в городах, на железнодорожных станциях, на пристанях. Люди молча поглядывали на незнакомые места, у каждого были свои думы, надежды.

На замусоленном сундучке спиной к шоферской кабине сидел угрюмый, давно не бритый мужчина в сером стеганом ватнике. Во всей фигуре чувствовалось что-то суровое, нелюдимое. Он хмуро поглядывал на пестрое скопище пассажиров, чаще всего взгляд его останавливался на немолодой, но еще довольно свежей и красивой женщине в солдатской гимнастерке, расположившейся с двумя белокурыми девочками посредине кузова. За спиной женщины на ящике примостился молодой, сильно загорелый парень с бойкими глазами, одетый в грязный измятый костюм. Он запустил руку в чужую сумку, и мужчина, сидевший на сундучке, свел брови.

— Брось, Гришка!

Парень, точно подстегнутый кнутом, съежился. Убрал руку.

Как ни в чем не бывало, потуже натянув клетчатую кепку на лоб, начал насвистывать мотив песни «Далеко в стране Иркутской».

Лежневая дорога, вначале прямая, как стрела, стала извилистой: ныряла под горки, вздымалась на крутые подъемы, огибала каменистые сопки-шиханы. По обеим сторонам громоздились штабеля бревен, поленницы дров.

С высокого увала, куда поднялась машина, открылся вид на озеро, окруженное домиками.

— Вот и Чарус, наш леспромхоз! — махнув рукой в сторону озера и поселка, сказал парень с темно-рыжими бакенбардами на впалых щеках, уполномоченный по оргнабору Иван Шевалдин.