Марта - [9]

Людвика Жминская начала с того вопроса, с которого она привыкла начинать разговор с приходившими к ней кандидатками на место учительницы.

— Вы уже занимались преподаванием?

— Нет. Я вдова чиновника. Мой муж умер несколько дней назад. И я хочу стать учительницей.

— Вот как! А у вас есть свидетельство об окончании высшего учебного заведения?

— Нет, пани, я воспитывалась дома.

Разговор велся на французском языке. Марта говорила на нем правильно и бегло. Да и ее произношение, хотя и не безупречное, не резало слух.

— Какие же предметы вы можете и желаете преподавать?

Марта ответила не сразу. Странное дело, она пришла сюда, чтобы получить место учительницы, но толком не знала, чему она хочет и может обучать. До сих пор она считала, что тех знаний, которыми она обладала, вполне достаточно для девушки из дворянской семьи, для жены чиновника. Однако раздумывать было некогда. Марте пришли на ум те предметы, которыми она в детстве больше всего занималась, которые составляли основу женского образования в ее среде.

— Я могла бы давать уроки музыки и французского языка, — сказала она.

— По-французски вы говорите достаточно бегло и произношение у вас неплохое. Хотя это еще не все, что требуется от преподавательницы, но я надеюсь, что вы знакомы и с грамматикой и с орфографией, а может быть, немного и с французской литературой… Ну, а что касается музыки… простите… мне необходимо выяснить степень вашего музыкального образования, раньше чем дать вам рекомендацию.

От смущения на бледных щеках Марты выступил румянец. Она и музыке училась дома, никаких экзаменов никогда не сдавала, ей даже не приходилось играть в присутствии посторонних, так как спустя несколько месяцев после свадьбы она забросила игру и открывала купленное мужем фортепиано очень редко, да и то тогда, когда ее слышали только четыре стены ее нарядной гостиной да маленькая Яня, подпрыгивавшая под музыку на коленях у няньки. Конечно, требование хозяйки справочной конторы не заключало в себе ничего оскорбительного. Это было весьма простое и распространенное в деловом мире правило: прежде чем определить цену и качество товара, надо его сначала осмотреть и решить, на что он годится. Марта понимала это. Она встала с кресла и, сняв перчатки, подошла к фортепиано. На миг она остановилась, опустив глаза на клавиатуру. Припоминая музыкальный репертуар своей юности, Марта не знала, какую же ей выбрать пьесу из тех, за исполнение которых ее некогда хвалили учительницы и родители. Даже и сев за фортепиано, она все еще предавалась воспоминаниям, как вдруг дверь с шумом распахнулась и с порога раздался резкий, пронзительный женский голос:

— Eh bien! madame! La comtesse arrive-t-elle a Varsovie?[6]

С этими словами в комнату вошла или, вернее, вбежала живая миловидная смуглянка среднего роста, в необычайного покроя плаще с красным капюшоном, яркость которого подчеркивала черноту ее волос и смуглость кожи. Черные блестящие глаза женщины быстро обежали комнату и остановились на сидевшей у фортепиано Марте.

— Ah, vous avez du mond'e, madame! — воскликнула она. — Continuez, continuez, je puis attendre![7]

Она села в кресло, откинув голову на его спинку, вытянув изящные ножки в красивых ботинках, и устремила на Марту любопытный пронизывающий взгляд.

Молодая вдова покраснела еще больше; появление новой свидетельницы ее испытания отнюдь не уменьшило ощущаемой ею неловкости. Но Людвика Жминская посмотрела на нее с таким выражением, которое говорило: «Мы ждем!»

Марта начала играть «La priere d'une Vierge»[8]. В ту пору, когда она училась музыке, среди молодых девушек была в моде эта меланхолическая, чувствительная пьеса, звуки которой сплетались в одно целое с льющимся в окна лунным светом и девичьими вздохами. Но «гостиная» пани Жминской была освещена трезвым дневным светом, не располагавшим к чувствительности, а вздохи женщины, исполнявшей «Молитву девы», были не из тех, которые взлетают в «заоблачные выси» или устремляются на «зеленый луг большой», где «мчится скакун вороной»; эти вздохи, которые она пыталась подавить, все поднимали ее грудь, в которой ширился, рос простой, земной, обыденный и вместе с тем трагичный, грозный, настойчивый, душераздирающий вопль: «Хлеба! Работы!»

Узкие брови Людвики Жминской чуть-чуть сдвинулись, и это придало ее лицу еще более холодное и суровое выражение. По смуглому же лицу француженки, развалившейся в кресле, то и дело пробегала лукавая усмешка. Марта и сама чувствовала, что играет плохо. Ее теперь уже не волновали эти нежные звуки, некогда казавшиеся ей ангельской музыкой; пальцы утратили прежнюю гибкость, путали клавиши. Она сбивалась с пассажах, слишком сильно нажимала педаль, пропускала целые такты, останавливалась.

— Mais c'est une petite horreur qu' elle joue lá![9] — воскликнула француженка вполголоса, но все же настолько внятно, что Марта ее услышала.

— Chut! Mademoiselle Delphine![10] — шепнула хозяйка.

Марта взяла последний аккорд и тут же, не отрывая от клавишей рук, стала играть ноктюрн Зентарского. Она сознавала, что ее игра произвела самое невыгодное впечатление на женщину, в чьих руках находилась ее судьба; она понимала, что теряет и этот шанс получить заработок, — что каждый фальшивый звук, выходящий из-под ее пальцев, обрывает одну из немногих нитей, на которых держится судьба ее и ее ребенка.