Марта - [52]

Она села на кушетку рядом с Мартой.

— Выслушай меня, — повторила она. — Спрашивала ли ты себя и отдавала ли себе когда-нибудь ясный отчет в том, что такое женщина? Вероятно, нет. Так вот я тебе скажу. Не знаю, как там обстоит дело с божескими законами, о которых ты только что говорила… но по законам и обычаям нашего общества женщина — не человек, женщина — вещь. Не отворачивайся от меня! Это правда!.. Во всяком случае доля правды в этом есть. Посмотри на мужчин. Каждый из них сам себе хозяин, и к нему не нужно приписывать какую-нибудь цифру для того, чтобы он перестал быть нулем. А женщина — нуль, если с ней рядом не стоит мужчина. Женщине нужна блестящая оправа для того, чтобы она, как искусно отшлифованный алмаз в ювелирной лавке, привлекала возможно большее число покупателей. Если же она не найдет для себя покупателя или, найдя, потеряет его, то покроется ржавчиной вечной скорби, беспросветной нужды, снова станет нулем. Она похудеет от голода, будет дрожать от холода, ее одежда превратится в лохмотья, а все попытки вырваться из нужды окажутся напрасными. Вспомни всех старых дев, брошенных или овдовевших женщин, которых ты знала, посмотри на работниц в мастерской Швейц, посмотри на самое себя… какова ваша роль в жизни? На что вы можете надеяться? Какие у вас возможности выбраться из трясины и идти туда, куда стремятся люди? Вы, как растения, выращенные в теплицах, не в силах бороться с ветрами и бурями. И так должно быть во веки, раз пророки и мудрецы назвали женщину «прекраснейшим цветком природы». Да, женщина — цветок, женщина — нуль, женщина — вещь, лишенная всякой самостоятельности. Нет для нее ни счастья, ни хлеба без мужчины. Женщина должна обязательно прилепиться, как-нибудь уцепиться за мужчину, если она хочет жить. В противном случае она попадает в швейную мастерскую Швейц и медленно умирает. А что ей делать, если ее томит страстная жажда жизни? Догадайся! Ну что, догадалась? Отлично! Закрой глаза обеими руками, чтобы тебе даже краешка моего платья не было видно, но слушай дальше…

Я была молода, красива, привыкла к роскоши, к праздной жизни. Когда богатые родственники выгнали меня, все мое имущество составляли несколько платьев, золотой браслет, оставленный мне матерью, да то колечко с голубой эмалью, которое ты, Марта, мне подарила в день твоей свадьбы. Я продала браслет и кольцо, рассчитывая, что вырученных денег мне хватит на то время, пока я подыщу работу. Вообразив себя человеком, я сделала глупую ошибку, из-за которой несколько месяцев терпела адские муки. Мне, вероятно, пришлось бы страдать еще дольше, если бы, к счастью, я не встретила на улице пана Эдварда. Я еще любила его. Когда же он прошел мимо меня, не поздоровавшись, мне стало ясно, что я — вещь, которую можно взять и бросить, когда вздумается. Можно ли поступить с человеком так, как поступил со мной тот, о ком я думала постоянно, чье лицо вызывала в памяти в дни голода и страданий? С той минуты, как я потеряла веру в свое человеческое достоинство, кончились мои мучения. Ты слышала, может быть, о молодом пане Виталисе, у которого старая жена, богатое имение под Варшавой и прекрасный дом в самой Варшаве? Он часто заходил в лавчонку на Птасьей улице, где я помогала хозяйке продавать свечи и мыло, за что она разрешала мне спать на сеннике в углу детской и давала тарелку супа и стакан молока в день. Конечно, за мой труд следовало бы получать гораздо больше, но эта добрая женщина эксплуатировала работницу, которую подобрала на мостовой в лохмотьях, усталую, голодную. Через два дня после той встречи с паном Эдвардом, после двух ночей, о которых мне слишком тяжело рассказывать, я перестала продавать свечи и мыло… Я сказала пану Виталису: «Да!», покинула лавку и каморку, в которой орали и дрались пятеро грязных ребятишек. И поселилась здесь…

Марта словно окаменела. Из-под руки, которой она закрывала глаза, видно было ее лицо, бледное и словно застывшее. Она едва заметно вздрогнула, когда у самого ее уха раздался короткий, резкий смешок, напоминавший трещотку ночного сторожа.

— Не знаю, право, с чего это я вдруг перешла на такой трагический тон! — сказала Каролина. — Это твое траурное платье, Марта, омрачило мою гостиную. Я не люблю мрака, люблю яркий свет, люблю смотреть и театре комедии, чтобы можно было посмеяться, а дома грызу конфеты… Поверь мне, так лучше…

Она ближе придвинулась к вдове и взяла ее за руку.

— Слушай, Марта, — заговорила она, наклонясь почти к самому уху подруги, — я когда-то любила тебя, и теперь мне тебя очень жаль… Колечко твое кормило меня несколько недель, теперь моя очередь помочь тебе советом и делом… Будет рассуждать, перейдем от теории к практике. Рядом с моей квартирой сдаются три комнаты, почти такие же, как эти… Хочешь? Завтра будем соседками. Ты перевезешь сюда свою дочку, ей будет здесь тепло и удобно… Послезавтра ты снимешь это гадкое траурное платье…

Марта отняла руку от глаз.

— Каролина, — сказала она, вставая, — довольно! Ни слова более!..

— Как? Ты не хочешь? — воскликнула Каролина.

Марта с минуту молчала. Лицо ее выражало мучительную боль и пылало багровым румянцем, голос дрожал и обрывался, когда она заговорила: